Процесс исключения

Чуковская Лидия Корнеевна

Те стихи, над которыми столь лихо потешались высокоумные коллеги Пастернака, те самые стихи, эстетские, декадентские, камерные, комнатные, чуждые, чуждые, чуждые народу, — те самые стихи ежедневно произносятся вслух на могиле Пастернака — читаются по страницам книг, по листкам машинописи, а чаще всего по памяти. Ощущение такое, будто они просто растут там, на ветвях столетних сосен или на нежных лепестках шиповника, а зимою невидимыми буквами начертаны на снегу. Редко когда могила свободна от посетителей. Кто они? Разные люди приходят сюда. Темные, пьяные, шатающиеся по кладбищу от нечего делать, а чаще — те, кто знает наизусть каждую пастернаковскую строчку.

Разные люди посещают могилу Пастернака: молодые, старые, студенты, рабочие, профессора, писатели, врачи, учителя — из разных мест, ближних

и дальних. Национальное их происхождение разное, но их общий язык Пастернак. И потому общее их имя: Россия… Коварное это понятие «камерность», «комнатность». Вот она как оборачивается, эта загадочная комнатность, — целой Россией! И более того, земным шаром. На могиле Пастернака часто бывают люди чужих земель. Индивидуалист — камерные, комнатные стихи, а глядишь — проложили себе дорогу к сердцам тысяч. Значит, в этом одном сердце умещались боли и радости тысяч. Связь между поэтом и читателем — таинственная связь, не менее таинственная, чем между деревьями и словами. Случается, громогласно не достигает ничьего сердца, а слово, произнесенное тихо и как бы про себя, из себя, совершает "назначение поэзии": "кует сердца поэзией", как говорил Александр Блок. Вслушивается поэт в свою мысль, в свою душу, он одинок, он самобытен, он что-то там бормочет невнятное, вдалеке от всех, вдали от многотысячных стадионов, свое — а оборачивается оно не своим — а всеобщим, братским. Образующим между людьми то невидимое единение, которое именуется культурой.

Похороны Пастернака стали событием в жизни России: они объединили любящих. Сквернос-ловие, устное и письменное, многотиражное и громогласное, не замутило любви.

ПОХОРОНЫ

Мы хоронили старика;

А было все не просто.

Была дорога далека

От дома до погоста.

Наехал из Москвы народ,

В поселке стало тесно,

А впереди сосновый гроб

Желтел на полотенцах.

Там, в подмосковной вышине,

Над скопищем народа,

Покачиваясь, как в челне,

Открыт для небосвода,

В простом гробу,

В цветах по грудь,

Без знамени, без меди

Плыл человек в последний путь,

В соседнее бессмертье.

И я, тот погребальный холст

Перехватив, как перевязь,

Щекою мокрою прирос

К неструганому дереву.

И падал полуденный зной,

И день склонялся низко

Перед высокой простотой

Тех похорон российских*.

* Владимир Корнилов. Похороны. — см. сб. «Возраст». М.: Советский писатель, 1967, с. 73.

"День склонялся низко" перед этими похоронами, имя которых было: Россия… "И более полной, более лучезарной победы свет не видел".

Что же делали в часы лучезарной победы чиновники из Союза Писателей? "Склонялись низко"? Каялись в своем преступлении? Нет. Составляли список литераторов, принявших участие в антисоветском мероприятии. "Вглядывались в окружение".

Нельзя сказать, чтобы руководство Союза Писателей никаких уроков из случившегося не извлекло. За истекшие после гибели Пастернака двадцать лет продолжали истреблять литераторов, не стесняясь: расправились с Бродским, расправились с Даниэлем и Синявским, изгнали Солжени-цына, вынудили уехать десятки писателей и ученых. Беззакония — и раззор — совершались беспрепятственно. Однако — не безгласно. Кроме казенных газетных статеек появилась им в ответ — новая литература. Записи судебных бессудных расправ в шестидесятые годы стали доступны обществу благодаря совместным усилиям Самиздата, западных радиостанций и Тамиздата. Тем, кто в 1958 году называл Пастернака свиньей, подлецом и собакой, пришлось в 1966-м прочитать свои непристойные речи в нью-йоркском "Новом журнале". Да, подлец, и собака, и свинья, и продавшийся — все воспроизведено с помощью типографской машины и выставлено на обозрение и поучение миру, и все имена говоривших обозначены полностью. Конечно, беда не такая уж большая — сюда "Новый журнал" не доходит, а дойдет в одном или в двух экземплярах — можно объявить стенограмму антисоветской фальшивкой, а владельца крамольных экземпляров предать суду за хранение антисоветчины. И все. Память о собрании, на котором топтали Пастернака, приговорена к уничтожению; "на новом этапе", в 1965 году, автор постыдной резолюции, приня-той на собрании 1958 года, он же — глава издательства "Советский

писатель" Н.В.Лесючевский, уже выпустил в Большой серии "Библиотеки Поэта" целый том стихотворений — кого бы вы думали? того самого предателя, подлеца, власовца, ненавидевшего наш народ и поставившего большую пушку. Каково-то Николаю Васильевичу, бедняге, издавать эти собачьи стихи? Подписывать договор с составителями? Схватился ли он, увидев сигнальный экземпляр изданного Большой серией тома, за свое больное сердце? Не думаю; "на прежнем этапе" приказано было клеймить Пастернака, он его и клеймил; "на данном" Пастернака издавать, а клеймить других.

А все-таки в шестидесятые годы, когда воскресло русское слово и, не помещаясь в рамках лесючевской цензуры (ни даже в рамках Твардовского "Нового мира"), — выплеснулось наружу тысячами машинописных копий, невзлюбил Союз Писателей исключать своих членов на многолюдных открытых общих собраниях. Осознали все-таки, что время другое, что у каждого исключенного непременно нашлись бы защитники. Вот почему "на новом этапе" стали исключать без общих собраний. Секретариат, Президиум, комната № 8 чем закрытее, тем надежнее, тем меньше шансов для стенограммы или записи вырваться на Запад, оказаться напечатанными или произнесенными по радио.

Солженицына — в тысяча девятьсот шестьдесят девятом — исключили в Рязанском отделении Союза Писателей. Число собравшихся — 6 (шесть!) человек. Виднейшие прозаики Москвы явились тогда к секретарю Московского отделения Воронкову требовать общемосковского собра-ния. Куда там! К чему многолюдство? Решение шестерых рязанцев, молниеносно вынесенное ими по команде сверху, столь же молниеносно утвердил Секретариат.

"Бесстыдно попирая свой собственный устав, вы исключили меня заочно, пожарным поряд-ком, даже не послав мне вызывной телеграммы, даже не дав нужных четырех часов — добраться из Рязани и присутствовать", — писал Александр Солженицын в своем заявлении Секретариату Союза Писателей РСФСР 12 ноября 1969 года.

Он сразу понял нехитрую суть происшедшей перемены: на общем-то собрании уж наверное раздались бы голоса в его защичу (шестидесятые годы не пятидесятые; более девяноста человек своими именами поддержали обращение Солженицына к IV Съезду!). А главное, главное — на общем собрании непременно найдутся такие, которые запишут все происходящее. А почему исключали без него? Да потому, что он-то уж непременно записал бы. И тогда? Что ж тогда? Самиздат, корреспонденты Би-би-си…

""Враги услышат", — продолжал в своем письме Солженицын, — вот ваша отговорка, вечные и постоянные «враги» — удобная основа ваших должностей и вашего существования… Да что б вы делали без «врагов»? Да вы бы и жить уже не могли без «врагов», вашей бесплодной атмосферой стала ненависть, ненависть, не уступающая расовой. Но так теряется ощущение цельного и единого человечества — и ускоряется его гибель"…

"Все-таки вспомнить пора, что первое, кому мы принадлежим, — это человечество. А челове-чество отделилось от животного мира — мыслью и речью. И они естественно должны быть свободными. А если их сковать — мы возвращаемся в животных.

Гласность, честная и полная гласность, — вот первое условие здоровья всякого общества — и нашего тоже. И кто не хочет нашей стране гласности, тот равнодушен к отечеству, тот думает лишь о своей корысти".

Так писал Солженицын в своем письме к Секретариату.

(Странная все-таки логика у этого Солженицына — странная и, безусловно, предательская. Недаром вскоре, когда в 1970 году ему присуждена была Нобелевская премия по литературе, выяснилось, что он (подобно Пастернаку — весь джентльменский набор тот же, установленный раз и навсегда) — 1) предатель, 2) литературный власовец, 3) ест наш хлеб, но ненавидит советс-кий народ, 4) жаждет войны, 5) премия, которой его удостоили, — это вовсе не литературная премия, а плата за предательство те самые знаменитые 3 °Cеребреников… Он продался нашим врагам — своим заокеанским хозяевам. Дышать с ним одним воздухом мы не в состоянии — пусть отправляется туда, где его купили; он вообразил себя фигурой, а между тем он ничтожество; его выжмут, как лимон, и выбросят. Пока он был в окружении Твардовского, некоторым казалось, будто от него чего-то можно ждать, но… те, кто ожидали и курили ему фимиам… и создавали ему ореол… в них надо вглядеться).