Продавец слов: Она

Акимова Марина

Решил напоследок выпустить пар и закрыть сезон — друг гнал, что было мочи, резко маневрируя между другими машинами на дороге. Я как обезумевшая вцепилась в него, думая о худшем. Но ничего не произошло, кроме быстрой езды, от которой мое сердце упало до самых пяток, сжимаясь и парализуя тело от страха.

У дома меня уже ждал отец; сосредоточенный, он сложил руки на груди смотрел, как мы приближаемся. Митя плавно остановил байк у ворот; отец одобрительно кивнул и выдал:

— Здравствуй.

— Доброе утро, — не заставил ждать ответа друг.

Я

спрыгнула с мотоцикла; вознося глаза к небу, что оказалась на земле на ногах в целости и сохранности; сняла шлем и передала его Мите.

— Он твой, — тихо заверил, отталкивая от себя шлем.

Отец выдал озадаченное «кхм» и медленными шаркающими шагами отправился к воротам, и коротким жестом руки, поторапливая меня.

— Иду, — ответила, делая шаг от Мити.

«А если это в последний раз?», — пронеслось в мыслях.

Я передала шлем отцу, взглядом умоляя оставить нас на минуту; кривясь отец все же подчинился.

— Но ты все равно, не задерживайся, — бросил он напоследок.

Дождавшись пока, отец скроется за воротами и пройдет дальше; решившись, ни секунды, не колебавшись я бросилась к Мите, раскрывая руки для объятий. Он ответил, принимая и окутывая своим теплом.

— Ты чего? — спросил друг, не понимая до конца обстоятельств, но продолжая обнимать.

— Прости меня! Митя! Прости, — он тяжело вздохнул, сжимая в объятиях еще крепче. — Прости меня и мой эгоизм. Я не хотела тебя обидеть. Правда-правда. Я не знала. Митя? Ты только прости меня!

Я почувствовала, как наворачиваются слезы, больно щиплют, заставляя закрыть глаза.

— Мы же Матя и Данька…помнишь?

— Угу.

— Мать, ты же не оставишь меня? Ты же простишь меня? — все молила без остановки. Он молчал, а я не решалась поднять на него взгляд, пока не выскажу все; все, что копилось, что созревало и расцвело.

— Я буду тебе хорошим другом…братом…Мать? — срывающимся голосом звала друга.

— Данька, — первое, коротко, уверенно с хрипотцой произнес Митя. И мне стало так легко, так спокойно; расслабляясь, я уткнулась носом в его шею. Мята и лимон. Вдохнула, запоминая каждой клеточкой. Я вдруг засмеялась, не прекращая обнимать Митю. — Все будет хорошо, Данька. Я буду с тобой чтобы не произошло, обещаю.

? ? ?

— Как это понимать?

— Что за вид?

Начали родители в унисон.

Я стояла перед ними собрав руки за спину, не довольно выгибая губы.

— А что не так? — возразила я им, разводя руки.

— Ты себя в зеркало видела? — возмутился отец.

— Нет, — уверенно заявила я, — думаете стоит?

Отец не сдержал смешка и сразу же подобрел. Оборона суровости рухнула и это был сигнал для меня «надо дожимать».

— Что с твоими волосами? — охая спросила мама, отвлекая от встречной словесной атаки на родителей и их возмущенные лица.

— Ну они не уложены, подумаешь… что сразу кричать?

— Дания! — строго обратился своим папиным голосом отец, призывая к благоразумию и хорошему поведению.

«Еще кулаком стукни!».

— Мне восемнадцать, а я не могу сменить

прическу? Скука же смертная…

— Что с рукой? — отец указал на бинт и посиневшую руку.

— Ушибла.

— Вот, я так и знала, что эти покатушки на мотоциклах до добра е доведут.

Я уж подумала вступиться и закричать, что Митя и его крутой обожаемый мною байк тут совсем не причем, но осеклась и продолжила молчать.

Отец тоже молчал и наблюдал, временами прищуриваясь. Понял уже все и про всех, да? Снова эта папина ухмылочка, будто он в озеро подглядывает и все на сквозь видит в режиме реального времени.

— Что с Наилем? — перевела тему я.

— Дома, — отец поставил кулак под щеку, продолжая оглядывать меня с ног до головы.

— Оставим их на время, — тихо просила мама, — пусть они обсудят в все в своем кругу.

— Наиль сказал откуда он узнал? — Родители одновременно покачали головой ответ «нет». — Порву того, кто пасть открыл! — уверенно заявила я.

Каникулы прошли быстро: за книгами и жалкими попытками сохранить дружбу с Митей; ту, которая была еще до всех этих страшных и спонтанных событий. Я писала ему обо всем, как раньше. Закидывала сообщениями и нервно ждала. Он отвечал односложно, редко пользуясь закрытой скобкой в качестве индикатора эмоций.

— Ничего. Все наладится, — уговаривала я себя, смотря то в очередной томик-кирпич классики для одиннадцатых классов, то в окно, за которым ночь взяла верх и позволила холодному ветру разгуляться, приглашая на интимный танец падающий снег.

Я посмотрела на забинтованную правую руку.

— Да, писать будет сложно, — бубнила себе под нос, разминая запястье. — Завтра уже в школу.

Я заметила, как в темноте за окном мелькнула тень; мои окна выходили во двор; я поддалась всеобщему соблазну понаблюдать, а возможно и осудить того, кто шастает у дома, да еще и ночью. Выключила свет в комнате, чтобы меня не так явно было видно по ту сторону.

Вдруг кто-то скользнул вдоль забора. Не нашего. Нет! Соседского. Фигура в темноте и почему-то в белой куртке, — как неосмотрительно и тупо, — отодвинула штакетник и выскользнула за территорию и быстрыми шагами направилась от дома в темноту.

— Интересно, — с ухмылкой выдала я, грациозно убегающей фигуре, коварно приподнимая бровь.

18

Уроки проходили в своей манере: медлительно с ритмичным зеванием; я ловила странные, мне так казалось, взгляды и будто перешептывания вокруг.

«Что, мой концерт несколько недель назад до сих пор в трендах?», — не сдержалась от ироничных мыслей и широкой улыбки, что подарила всем, кто сидел сзади.

— Как твоя рука?

А вот и Глеб, с его ехидством, коварством и наглостью, что заставляет невольно мое тело вздрагивать; инстинкты подсказывают, скорее предупреждают об опасности. Глеб не похож на злого и расчетливого, но в народе говорят, что внешность обманчива.