Продайте мне хоть что-нибудь
Шрифт:
Загорелся зеленый свет для пешеходов. Пережидающие водители видели, как сутулый обрюзгший человек медленно переходит дорогу со своей собакой. Собака была без поводка. Она сильно хромала. Было видно, что человек идет не торопясь, давая возможность собаке не отстать. Собака была обычной дворняжкой, а хозяин – обыкновенным бомжом.
Бомжом этот человек, разумеется, был не всегда. Но уже давно. А раньше он был художником.
Бомжа звали Гриша, а свою собаку он звал Дуней. Собака была старой. Гриша точно не помнил, сколько ей лет. Он подобрал ее еще только что родившемся щенком. Коробка стояла прямо у входа в продовольственный магазин. В ней и лежала слепая еще Дуня. Гриша выкармливал ее молоком. Сначала из пипетки, потом из соски.
Тогда еще он не был бомжом. Он жил в мастерской на Чистых прудах. Мастерская досталась ему от его товарища, художника-баталиста, который давно переехал в Израиль. Он уехал еще в девяностых, там, в Израиле резко сменил жанр – стал писать натюрморты и пейзажи и с успехом продавался в местных галереях.
А мастерская
Дело в том, что он нигде не был прописан уже много лет. Оставив жене квартиру, когда они развелись, Гриша прекрасно существовал в этой мастерской и совершенно не задумывался о том, что мастерская – это не квартира и прописаться в ней нельзя.
Но сказав, что он прекрасно существовал, надо тут же оговориться. Потому что к моменту потери последней жилплощади он уже давно был никому не нужен как художник. И мастерская последние годы была именно жилплощадью, а не местом для творчества.
Поначалу Гришины картины охотно выставляли в галереях, хотя он никогда не был в числе ведущих представителей соц-арта. А когда моде на соц-арт пришел логический конец, он совпал с концом Гриши как художника. Гриша сильно пил к тому времени. Нет, пил-то он всегда, но писал при этом, а в эпоху перемен он просто запил.
Появление Дуни, как ни странно, многое изменило в его жизни. Выкармливая только что родившегося щенка, он даже завязал с крепкими напитками. Стал пить только вино и пиво. И вообще, эта собака принесла в его жизнь какой-то смысл, давно, казалось бы, утраченный. Было о ком заботиться. А самое главное – его любили как никто и никогда раньше.
Он любил вести с Дуней философские беседы о смысле бытия и о том, какие же все падлы и сволочи, о стране, в которой его угораздило родиться и которую он не смог оставить, как это сделали его более умные собратья по цеху. Хотя какие они к черту собратья? Никто ни разу в жизни ничем не помог, хотя живут в полном шоколаде в Америке и Германии. Один баталист и был товарищем. И тот тоже забыл уже о Грише.
Оказавшемуся вместе с Дуней на улице Грише некуда и не к кому было идти. Совсем. И окунувшись в мир бомжовой жизни, он понял, что никогда он не сможет и здесь найти друзей.
А бомжи не живут в одиночку, они существуют группами, даже кланами – так легче выжить. Но Гриша, будучи одиночкой по своей сути, не смог пристать ни к одной из этих групп.
Он выживал один, вернее, вдвоем с собакой.
И так получилось, что весь смысл его существования свелся к существованию этой самой собаки. Главной его заботой была Дуня. Его не волновало, чем он будет питаться и будет ли вообще есть сегодня или завтра. Но накормить собаку он был обязан. Попрошайничеством он не занимался никогда, даже в самые тяжелые моменты, то есть зимой. Дуне он никогда не позволил бы сидеть на улице с банкой для денег между лап.
Но поскольку люди, как известно, жалеют собак больше, чем людей, еда для Дуни находилась всегда. И Грише еще перепадало. Сначала в старом магазине на Покровке, где он нашел Дуню, всегда подкармливали. Потом магазин закрыли, и стало труднее, но все равно что-то всегда находилось, да и в церквях стали обедами кормить.
Больше всего Гришу волновало то, что Дуня очень резко сдала в последнее время. А сейчас, когда приближалась очередная зима, Гриша больше всего боялся, что собака не переживет мороза.
Жили они в одном долгострое на Речном вокзале. Жили там уже несколько последних лет. Но там не было крыши. Только перекрытия. И зимы последние два года были страшно холодными. И если сейчас будет такая же – Дуня не выживет. А если собака не выживет, то зачем ему еще жить?
Вот так думал Гриша. Вернее, он уже не думал ни о чем уже давно. Мысли были только конкретные и связанные с сиюминутным моментом. Про Дуню были не мысли. Про Дуню было только единственное оставшееся в его душе чувство.
Но оно говорило, это чувство, оно кричало, оно заставляло его даже плакать иногда, когда он смотрел на свою старую собаку, которая была для него смыслом всего.
В общем, можно с уверенностью сказать, что внутренние миры и Гриши и Дуни были абсолютно идентичными. Никого и ничего в мире для обоих не существовало, кроме друг друга. Вся Вселенная сузилась для них до размеров собаки и хозяина.
Но бог с ней, со Вселенной. Существовал мир вокруг. И этот мир не был добрым. Он был враждебным и опасным. Самыми опасными врагами были дети. Вернее, подростки. Они недавно закидали их камнями на Водном стадионе. А Дуню еще били палкой. Грише досталось сильно, но ничего не было сломано, а у Дуни, похоже, была сломана нога. Именно поэтому она и хромала. Вернее, вообще не наступала на заднюю левую ногу.
Первый раз за все эти годы Гриша начал думать о том, что надо просить денег, чтобы отвести собаку в лечебницу.
И вот как раз на том переходе, где загорелся зеленый свет, из какой-то дорогой машины выскочил молодой человек и протянул Грише две купюры по тысяче и пальто.
Пальто было хорошее. Теплое. Гриша сразу же его надел. И повел Дуню в лечебницу.
Да, это был перелом.
Дуня вообще сильно сдала после этих побоев. Когда сняли гипс, осталась хромота и сильная сутулость. Спина была колесом.
В декабре ударили морозы. Дуня тряслась в ознобе, хотя Гриша накрывал ее ночью всем, что у него было. Сам он сильно кашлял, со свистом каким-то, но ему было все равно. Ходила Дуня уже с большим трудом, но оставаться без него не хотела. Гриша шел, и она плелась за ним.
И аппетита у нее не было уже. Почти не ела, как он ни старался ее уговорить.
Как-то ночью в совсем уже сильный мороз Гриша подумал, что она не доживет до утра. Он снял с себя пальто, так великодушно отданное ему на переходе, и укрыл им Дуню.
Он смотрел сквозь темноту на свою собаку и думал о том, что если бы ему предложили выбрать, с кем провести Там всю оставшуюся вечность,
Когда собака лизала его уже совсем холодное лицо, она думала, наверное: – А зачем мне дальше жить?
У меня есть знакомая массажистка. Простая женщина. Совсем-совсем небогатая. И она иногда ездит в Лондон к своей подруге. И там делает массаж ей и некоторым ее знакомым. И, заработав, сразу бежит в самый дорогой универмаг Лондона и покупает своему ненаглядному коту какую-нибудь совершенно ненужную вещь. Игрушку какую-нибудь дороженную или ошейник Гуччи или Прада или еще какой-нибудь марки, главное, чтобы дорогой. При этом совершенно непонятно, зачем коту этот ошейник. Он же не гуляет на улице, как собака. И вообще не понимает, что это за марка на нем надета.
А себе она никогда там ничего не покупает. И даже дочке своей не покупает. Идет, счастливая, что купила коту ненаглядному приличную вещь, в обыкновенные, а точнее, дешевые магазины и там уже покупает себе и дочке.
Вот почему она так делает, я ее спросила. А она мне ответила:
– Чтобы он меня простил за то, что я его бросила.
Я думаю, что она переживает эту разлуку гораздо острее чем он, ее кот. Он, может быть, конечно, тоже переживает, но все-таки, я думаю, не так, как она.
Мы с одной моей подругой приехали в Нью-Йорк. И у нее было очень мало денег. Она ничего себе не покупала – говорила:
– Мне сначала надо Мане пальтишко купить.
Маня – это ее собака, йоркширский терьер. И нарвалась на какой-то дорогущий магазин, где купила своей Мане пальтишко за триста долларов. Оно было такое дорогое, потому что вручную связано. Но связать его – полчаса работы. Я сама вязала – знаю. Я пыталась ее отговорить, но бесполезно. Купила за триста долларов и была счастлива. А себе купила куртку за пятьдесят долларов и тоже была счастлива. Но опять же не за себя, а за Маню.
Умерла Маня, похоронила она ее вместе с этим пальто, чтобы не холодно ей там было. Поводок положила, чтобы она гулять там могла. И игрушку, чтобы не скучала.
Как жизнь?
– Приветик!
– Hi!
– Успела!
– Как жизнь?
– Я из ГУМа!
– Fine!
– Что купила?
– Как жизнь?
– Вот смотри – сапоги.
– Wow! Круто! Mainstream!
– На платформе?
– Как жизнь?
– Есть новый запах.
– Cool!!! Креатив!
– Я в отпаде!
– Жизнь-то как? Жизнь?
– Сделала ботокс.
– No comments!
– Тоже хочу!
– Вы считаете, надо? А жизнь-то как, жизнь?
– Что ли лазер попробовать?
– Yes! Always young!
– Дорого очень!
– Ужас! Не жизнь!
– Я тут сумку купила – полный улет!
– Это просто must have!
– Вообще офигенная!
– Жизнь-то как, жизнь?
– Скоро сейл!
– Are you ready?
– Деньги коплю!
– А что тебе надо?
– А радость хочу!
– Ну и квэшн дала!
– Жизнь нужна! Жизнь!
– Ну, сдаюсь, поняла.
– Значит идем?
– Будем first!
– А то хапнут!
– Да, это жизнь!
Сколько человеку надо польт?
Может быть, эти психоаналитики, у которых на диване лежат, и правы. Я ни разу у них не была, только в американских фильмах видела, что они все про детство расспрашивают. Так вот. Может, они и правы, что считают, что все из детства идет. Я об этом задумалась только в связи с одной-единственной мыслью. Зачем я все время хочу купить себе новое пальто? Сколько их должно у тебя быть, чтобы ты уже наконец успокоилась? Или это не произойдет никогда?!
Мое первое пальто было УЖАСНО! Маму опять накрыла депрессия, и мне не в чем было ходить. Мне отдала его моя двоюродная бабка, с успехом проносив лет двадцать! Оно было черное на ватине. С воротником из бывшего песца. Я ходила в нем в школу и чувствовала себя чудовищем. Я его ненавидела.
Потом были разные, но ни одно я не любила.
Потом появилась возможность, что-то стало появляться в магазинах, я стала ездить. И понеслось!
Как-то раз я принесла домой очередное пальто, и мой нордический отец, не выдержав, заорал:
– У тебя тяжелое наследственное психическое заболевание. Еще одно пальто, – и я вызываю «скорую психиатрическую помощь».
Вот куда дело зашло.
Все когда-нибудь задумываются о смерти. Пишут завещание. Даже бабки в деревнях готовят себе наряд в гроб. Так вот я наверняка попрошу похоронить меня в одном из своих польт. Пока не решила, в каком. Может, я еще не встретила свое идеальное пальто?
Земную жизнь дойдя до половины
(Надеюсь, что вторая впереди),
Я вдруг подумала – как много в ней одежды,
А о душе не будешь думать ты?
Потом решила – раз одежды много,
Душе не грустно осенью моей.
Ведь осень золотой бывает часто,
Хоть лето все же лучше и теплей.
Но все же если умирать придется,
Я б выбрала весну – так будет посветлей.
Копать могилку легче удается,
И веселее множеству друзей.
И как важна во всем этом одежда —
Она решает все в конце твоих концов.
Когда она красива – есть надежда,
Что будешь первой ты средь мертвецов!
В пальто любимом даже в гроб – не страшно!
Оно, шикарное, согреет даже там!
Ты будешь чувствовать себя как герцогиня!
А герцогиня все расставит по местам!
У каждой женщины есть свое слабое звено. У кого-то это пальто, у кого-то обувь. Это могут быть платки, духи, пиджаки, белые рубашки, черные водолазки или нижнее белье. Это то, что у нее уже есть в избытке, но мимо чего она не может пройти НИКОГДА. Называйте это как угодно. Манией, блажью, развращенностью, неадекваткой. Как хотите называйте. Ну что поделать, если она без этого не может жить!
И пусть это слабое звено будет. Значит, у нее еще есть вкус к жизни, значит, ей еще не все равно, как она выглядит, значит, она хочет нравиться! Разве это не прекрасно? В конце концов, не так у нас много радостей. Не отнимайте последние!