ПРОДЮСЕР-САН, том 1: я оказался в корпорации, где меня ненавидят

Миркевич Маня

К воскресенью я немного успокоился и даже выбрался на улицу, где нашёл листовку из соседнего комбини. Там открылась славная вакансия — расставлять по полкам товар. Впрочем, когда я принялся искать чистую футболку, громкий топот на лестнице возвестил, что я опоздал.

Кто-то с грацией носорога нёсся по лестнице и под его ботинками громко скрипели ступени. На походку остальных жильцов дома этот грохот никак не походил.

Я приготовился к худшему.

Топот дошёл до двери, затих и я устало выдохнул — вдруг всё-таки не ко мне, но тут незваный гость принялся изо всех сил барабанить в квартиру. На негнущихся ногах я подполз к двери. Волновало меня в тот момент только одно: спустят ли меня с лестницы, или же великодушно позволят сначала собрать свои вещи?

—

Именем префектуры Саньи, вы, Рюичи Хошино, приговариваетесь к выселению третьего класса с полной конфискацией имущества в счёт духовных заведений города, — раздался из-за двери знакомый бас.

Громко чертыхнувшись, я полез отпирать замок.

На пороге, довольно улыбаясь, стоял мой единственный школьный друг — Икэясу Гурудзи. Решив подыграть, я сразу его спросил:

— Если меня выселяют, то будет ли мне позволено найти приют в вашем храме?

— Дурак, что ли? — ответил Гурудзи, глядя на меня, как на сумасшедшего. — Я бы сам там не жил, будь моя воля. Зачем тебе лезть в пасть ко льву?

Гурудзи был старшим сыном синтоистского священника, чья семья ухаживала за храмом Аматэрасу со дня, когда сёгун остановился у подножия холма на водопой, поднялся по склону и увидел под корнем дерева блестящий драгоценный камень в енотовой норе. Камень обрёл своё место в имперской сокровищнице (по крайней мере, так говорил Гурудзи), и в благодарность богине сёгун поручил своему приближённому построить на месте норы роскошный храм. Икэясу-древний преуспел в своём деле. Храм простоял три века, пережил сёгунат, десяток землетрясений, устоял под бомбардировкой американской авиации и спокойно затухал артефактом прошлых веков на окраине разросшегося мегаполиса посреди лабиринта электрических проводов и новомодных десятиэтажных домов с балконами, ставших прибежищем опустившегося пролетариата вроде меня.

Свою семейную вотчину Гурудзи ненавидел, клял последними словами и однажды клятвенно мне пообещал, сидя под вытянутыми руками у клоуна (мы тогда транжирили родительские деньги в только-только открывшемся макдональдсе), что выберет себе какую угодно профессию, но только не настоятеля. Мысль о том, что придётся унаследовать храм и исполнять ежедневные жреческие поручения, приводила его в ужас. Икэясу постоянно сбегал от обязанностей — шастал в монашеском костюме по Токио, тратил семейный бюджет в подпольных клубах и предлагал божественное благословение школьницам в мини-юбках в обмен на поцелуй в щёку или макушку (несмотря на ненависть к семейному делу, от преимуществ, которые давал монашеский статус, лысый прохиндей избавляться не спешил). Набегавшись по городу, он припирался в мою квартиру и принимался разглагольствовать об увиденных в городе цыпочках, о блестящей ночной жизни Синдзюку и о том, как сильно он презирает очередной завтрашний ритуал, отлынивать от которого ему не позволяют

— Почему бы тебе не переехать куда-нибудь поближе к центру города? — спросил он как-то после очередного вояжа по городу. — Тогда я смогу ночевать у тебя каждые два дня. Так что ты подумай.

Помощь от Гурудзи обычно состояла в том, что он обчищал холодильник, внося прореху и в без того скромный бюджет. Впрочем, я не мог не признать его правоту: стоит мне найти работу, и первым же делом я съеду подальше от бьющихся об рельсы вагонов. Я отобрал у Гурудзи свиной рамен, который он втихомолку вытащил у меня из шкафа, и строжайше приказал ему никогда больше не трогать мою еду, пока не внесёт пожертвование в тройном объеме от стоимости уже украденного. Свои аргументы я подкрепил воззванием к добродетели нестяжательства ради очистки кармы. Гурудзи скривил гримасу, но выудил из карманов пачку жвачки и початый пакет шоколадных конфет. Пока мы распивали слабовато заваренный чай, он разглагольствовал о том, что мечтает сделать музыкальную карьеру и распевать на сцене зажигательные хиты под зубодробительные гитарные рифы.

— Да, я хочу жить как рок-звезда семидесятых, — подытожил Гурудзи. — Но чтобы жить как рок-звезда, нужно быть рок-звездой. И непременно разбить гитару об голову во время очередного

концерта

— Проклятый прогнивший монах, — выругался я, отнимая последнюю шоколадную конфету. — Держу пари, что это первый и последний раз в своей жизни, когда ты произнёс слово «гитара». Ты её хоть раз в руках держал?

— Нет, но я знаю, что могу разбить её об голову, — сообщил Гурудзи.

Он не врал: после монашеских тренировок лысый череп моего друга выдержал бы удар об каменную стену.

— Айдору-цыпочки из Будокана любят суровых рокеров, — закончил он.

— Ага, — торжествующе подловил я, — вот ты и спалил весь план. Только учти, что айдору-цыпочки любят не безмозглых лабателей на гитаре, а продюсеров, префектурных политиков или нападающих из «Урава Ред Даймондз» с пятнадцатью голами в Джей-лиге за сезон.

Гурудзи не лукавил. Более всего на свете прогнивший монах обожал айдору-певиц (они же «идолы»), коими назывались разодетые в перья и яркие цвета девахи, скачущих на сцене под задорную музыку и распевающих бессмысленные песенки писклявым голосом… по крайней мере, так считал мой отец («выключи-сейчас-же-эту-мерзость-я-тебя-прибью-ублюдок»). Он приходил в ярость, когда я тратил карманные деньги на плакаты. Не раз мы схлёстывались с ним в бою, когда он порывался выкинуть в помойку накопленный мною мерч, накопленный мною за много лет. Проблему с родителями я решил гениально: перенёс часть своих пожитков в монастырь к Гурудзи, который пришёл в восторг от того, что теперь ему придётся быть хранителем небесной сокровищницы.

— Конечно же, без твоего разрешения я их и трогать не стану, — бесстыже соврал он, пожирая хищным взглядом коробку с годовой подпиской на «Idol Start!».

Любовь к айдору и их музыке объединяла нас с Гурудзи со дня знакомства. Бесчисленное множество раз мы сбегали со скучных уроков вроде химии и неслись в соседний со школой клуб «Рок-Эй-Борд», чтобы смешаться с толпой обывателей и дурным голосом вопеть официальные кричалки очередной девчачьей группы. Айдору-концерты в клубе давали каждую неделю по четвергам (в пятницу — рокеры, в субботу — что-нибудь старомодное, в воскресенье — рейв сбегавшихся со всего района наркоманов под омерзительные электронные биты, с понедельника по среду — отмывание клуба от последствий воскресного шабаша). Но четверг был нашим днём, и мы с Гурудзи вечно уходили из клуба помятые, побитые толпой великовозрастных фанатов, наминавших нам бока в толкотне, но всякий раз мы искренне радовались, даже если нам не удавалось подглядеть, что там под мини-юбкой у солистки группы «Пан-пан Шомецу!» или словить благосклонный взгляд Химефу.

Химефу принадлежала к тому редкому типу айдору, которые выступали на сцене в одиночку; обычно в группе состояло от двух до бесконечного числа певичек («но никогда на сцену не выходит больше, чем сорок восемь», отмечал Гурудзи, который знал историю индустрии лучше, чем историю родного храма). Химефу выходила на сцену, одетая в белое платье, искрящееся россыпью стразов и стекляруса, вскидывала руки и оглашала воздух воплем столь пронзительным, что у менее привычных зрителей лопались барабанные перепонки:

— Мои звёздные дети! Вы готовы сегодня поджечь небеса?

Едва крик спадал, айдору заводила песню про бесчисленные миры, в котором каждого из зрителей непременно ждёт его истинная любовь, про падающую с неба звезду, которая исполняет миллион желаний и прочие романтические банальности, обёрнутые фальцетом в тональности ре-мажор. Несмотря на простоту образа и примитивные тексты песен, Химефу запала нам в душу, а Гурудзи вообще потерял от неё голову. Мы давным-давно выучили наизусть её плейлист, и с нетерпением ожидали на каждом новом концерте ранее не слышанных песен про мерцающие облака или поцелуй танцующей принцессы. До конца вечера мы редко доживали без сорванного голоса, скандируя имя Химефу и её фирменную кричалку «Химефу the star!». Где-то на пятом концерте Гурудзи обратил внимание, что она изредка поглядывает на нас обоих и возгорелся мыслью взять автограф. Впрочем, организатор концерта оказался непреклонен: Химефу с фанатами не встречается.