Проект «Убийца»
Шрифт:
– Мистер Гаррисон, я думаю, о времени солнца и луны вы поговорите с нашим деканом, когда вас не допустят на экзамены.
– Ничего страшного, поспешишь – людей насмешишь! Подумаешь, одним годом учёбы больше, одним меньше! – и фривольно развалившись на стуле, Калеб важно хлопнул себя по груди.
Из всех студентов он, пожалуй, выделялся больше всех. Выкрашенные в зелёный цвет волосы, закрывающие тяжёлые прямоугольные скулы, едва могли уколоть вздрагивающие от смеха плечи. Карий насмешливый взгляд взирал на этот скучный и давно изученный мир с иронией и любопытством. Как вишенка на торте левую мочку уха украшал тоннель.
– Так в чём сыр бор, из-за
– Истинная красота вечна.
В аудитории повисла неловкая тишина. Как от серьёзного ответа, которого никто не ждал на несерьёзный вопрос. Или же причина была в самом тоне. Голос, которым говорил не просто человек, а сама душа, в искреннем порыве вырвавшая сокровенную мысль, что тяготила юный ум.
Тонкая кисть наложила мазок бежево-телесной краски на красное пятно, стирая следы кровавого почерка. Никто не заметит крохотного изъяна, который он допустил. Леон Бёрк вывел последнюю линию, и вечернее солнце грело своими лучиками теперь не только нарисованную морскую гладь, но и душу художника, что эфемерно улыбнулся собственной работе. Леон Бёрк насладился законченной работой, чинно выведя последний штрих – подпись художника, едва заметную в конце угла.
Отложив кисть и приняв принесённую Линор тряпку, которой несчастная оттирала запачканную щеку, Леон вытер руки. Улыбка больше не ласкала лицо поцелованного солнцем дитя: рыжие волосы отливали благородным золотом в ярком освещении, в кофейно-карих глазах застыла элегическая тоска, какая может таиться в сожалеющих о былой молодости старцах.
– Истинная красота… разве не вечность? – продолжил мысль Леон, обратив взор к аудитории. – Самый лучший критик – время. Все величайшие произведения искусства проверены временем, ими восхищаются из века в век, потому что они бессмертны.
– Ага! – экспрессивно воскликнул Калеб и потёр ладони в предвкушении намечающейся преинтересной полемики. – Кажется, я догоняю, о чём вы здесь толковали. Тогда, дружище, что если говорить о красоте… мм, девушки? Уж не будешь ли ты восхищаться дряблой старухой, заверяя, что её красота проверена временем?
Донеслись шипящие смешки, сквозь стиснутые зубы. Но они не смутили Леона.
– Даже здесь красоту можно проверить временем. Вы разве никогда не замечали этого? В отличие от молодых у пожилых людей вся их сущность открывается на лице с годами, они не могут скрыть её за макияжем. Если красота истинна, она будет сиять даже на дряблом лице своей добротой и искренностью. Это и есть величайший критик – время, сквозь которое не скрыть притворства.
– Боже, друг мой! – наигранно печально воскликнул Гаррисон, забарабанив пальцами по подставке мольберта, и хитро сощурил карие глаза. – Никогда бы не подумал, что в тебе есть зачатки геронтофила!
– Калеб, не выворачивай мои слова наизнанку. Ты прекрасно понял, о чём я.
– Да-да, – притворно закивал он с видом неисправного циника. – Интересно, а что думает о красоте Потрошитель, когда выковыривает кишки у новой жертвы?
– Калеб! – возмущённо прикрикнула Рейвен, запустив в того кисть.
Но Гаррисон лихо увернулся и выставил средний палец вверх, отправив его Кейн вместо воздушного поцелуя. Прошипевшая точно змея, Рейвен ощерилась как дикая кошка. Остановила её Линор, приобняв за плечи, как мать, успокаивающая обидевшееся дитя. Леон усмиряющим жестом призвал легко поддающуюся провокациям Гаррисона Рейвен к спокойствию и протянул свою кисть. Как ни странно, Кейн утихомирилась, пристыженно зардевшись.
– Ты же не верил в Потрошителя, Калеб, – заметил Адам, в голосе
– Я и сейчас в него не верю! – как само разумеющееся подтвердил Калеб. – И буду отрицать его до тех пор, пока собственнолично не увижу, как он дырявит жертву.
– Калеб, – ласково позвала Линор, с мягким, как поцелуй её губ, осуждением. – Не будь таким циником. Погибло семеро за полгода.
– На улицах Чикаго и вправду становится небезопасно, – обречённо вздохнул Тревис, отодвинувшись от мольберта, к которому так и не притронулся, и, размяв кисти рук, продолжил: – Меня больше удивляет, что полиция его до сих пор не поймала.
– Так зацепок нет. Трупы есть, свидетелей нет, – возразил Адам.
– Ты меня извини, но мы не в девятнадцатом веке живём. По мне так разгуливающий по улицам маньяк – всё равно что огромная пощёчина правоохранительным органам.
– А знаете, почему его не поймали? – призывая внимание к себе, Калеб хлопнул в ладоши и, убедившись, что публика во внимании, напыщенно оповестил как оратор, призывающий внемлить голосу разума. – Потому что нет никакого Потрошителя! Ваш Потрошитель не что иное, как страшилка из Интернета, из которой журналисты раздули невесть что. А ваши трупы – всего лишь обычная криминальная статистика. Все умирают, всех убивают, не первый год живём. Но полиции, знаете, годичную статистику надо закрывать, вот они и повесили эти семь трупов на нашего мифического «Джейсона Вурзиха».
– Как ты тогда объяснишь то, что у всех семи трупов изъяли органы? – вмешалась Рейвен, закончив работу. И, вытерев руки, швырнула влажной тряпкой в Гаррисона в жесте, прекрасно отражающем её отношение к одногруппнику.
– Ты видела трупы, Рейвен? Вот своими глазами, а не текстом из Интернета! Нет! Даже полиция не делала официальных заявлений. То, что нельзя увидеть своими глазами, не может существовать в Абсолюте.
– Вот только не надо превращать трупы в кота Шредингера!
Оливия Чемберс уже жалела, что Гаррисон соизволил прийти на пару. Как гласила старая мудрость академии: «Гаррисон на паре – к беде». «Молчащий Калеб – что-то замышляющий Калеб», «Нет худа без Гаррисона». Неисправимый циник и неукротимый нигилист, он готов был оспорить саму сущность мироздания и отрицать собственное существование, как таковое. Обычно преподаватели предпочитали не вступать в полемику с Гаррисоном, наученные горьким опытом, что остановить этого амбициозного молодого человека могут разве что две вещи: отчисление и Леон Бёрк. К которому, впрочем, сейчас и воззвала Оливия, многозначительно взметнув бровями и переведя взгляд на Калеба.
Леон прекрасно знал этот взгляд, взывающий к помощи. До этого он отстранённо наблюдал спор самых дорогих людей: любимой девушки и лучшего друга, которые по совместительству выступали вечными соперниками, шатко балансирующими на границе вражды. Они были как кошка с собакой или столкнувшихся два плюса, не способных ужиться в одном уравнении. Каким бы важным и умным не пытался показаться Гаррисон, Леон знал: за позой и бахвальством проглядывали повадки избалованного родителями и социумом юнца. Порой Бёрку казалось, что он фатально тупеет, стоило Калебу открыть рот. Что, впрочем, чувствовала вся группа, поддаваясь коллективному унынию, когда Гаррисон ставил на них ораторские эксперименты. Из-за чего выделяющегося в толпе друга многие не любили, ведь жизнь требовала такта и умения держать язык за зубами, качества которые имелись у самого Леона, однако полностью отсутствовали у Гаррисона.