Профессионал. Мальчики из Бразилии. Несколько хороших парней
Шрифт:
Фарнбах, который, согнувшись, сидел перед ним, ничего не сказал.
Менгеле обработал ранку йодом и наклеил на нее кусочек пластыря.
— Я очень извиняюсь, — сказал он.
Фарнбах встал, одергивая свой промокший смокинг.
— А когда, — спросил он, — мы сможем узнать, зачем нас посылали?
Несколько мгновений Менгеле молча смотрел на него, а потом сказал:
— Я считал, что вы наконец прекратили задавать вопросы.
Повернувшись на пятках, Фарнбах вышел.
Передав пинцет Руди, Менгеле отослал и его.
— Найди Тин-Тин, —
Он сложил аптечку первой помощи и, сев за неубранный стол, снял очки и вытер ладонью испарину со лба. Вынув портсигар, он закурил, бросив спичку в осколки стекла. Снова нацепив очки, вытащил записную книжку с телефонами.
Справляясь с ней, он набрал личный номер Зейберта.
Бразильская горничная, глупо хихикая, сказала ему, что сеньор и сеньора в отлучке и она не знает, где они.
Он попытался связаться со штаб-квартирой, не рассчитывая на ответ; так и случилось.
Сын Острейхера Зигфрид дал ему другой номер, по которому ему ответил сам Острейхер.
— Говорит Менгеле. Я во Флорианополисе. Только что видел Фарнбаха.
После краткого молчания он услышал:
— Черт побери. Полковник отправился утром к вам, чтобы все рассказать; он очень сожалеет, что пришлось пойти на это. Он дрался, как лев.
— Могу себе представить, — сказал Менгеле. — Что случилось?
— Все из-за этого сукиного сына Либермана. Он как-то смог на прошлой неделе увидеться с Фридой Малони.
— Он же был в Америке! — вскричал Менгеле.
— Пока не вылетел в Дюссельдорф. Должно быть, она ему изложила всю историю, как она воспринималась с ее стороны. Ее адвокат спросил у некоторых наших друзей там, как это получилось, что нам пришлось в конце шестидесятых заниматься черным рынком продажи детей. Он убедил их, что все в самом деле так и было, и они стали справляться у нас. В прошлое воскресенье прилетел Рудель, беседа проходила три часа — Зейберт очень хотел, чтобы вы тоже присутствовали; Рудель же и кое-кто еще возражали — на том все и кончилось. Люди стали возвращаться во вторник и в среду.
Менгеле сдернул очки и буквально застонал, прикрывая рукой глаза:
— Ну, почему они не могли просто убить Либермана? Неужто они рехнулись или они сами евреи? Что с ними случилось? Мундт мог бы без труда справиться с этим. Он с самого начала предлагал такое решение. Он один умнее, чем все ваши полковники, вместе взятые.
— Желательно ли вам выслушать их точку зрения?
— Валяйте. И если меня вырвет во время изложения, прошу простить меня.
— Семнадцать человек мертвы. Это означает, в соответствии с вашими выкладками, что мы можем рассчитывать на успех в одном или двух случаях. И, может быть, еще на один-два среди прочих, ибо кое-кто может умереть естественной смертью. Либерман по-прежнему ничего толком не знает, поскольку Малони сама ничего не знала. Но она может припомнить имена и в таком случае логическим шагом
— Тогда следовало бы отозвать только его! Почему всех шестерых?
— Вот это и говорил Зейберт.
— Ну и?
— Сейчас вас и вырвет. Все это становится слишком рискованным. Такова точка зрения Руделя. Может кончиться тем, что на свету окажется все Объединение, к чему может также привести убийство Либермана. И если уж нам гарантированы одна или две удачи или даже больше — и этого достаточно, не так ли? — то этим надо и ограничиться. И все прикрыть. И пусть себе Либерман всю жизнь охотится за Гессеном.
— Но этого нельзя допустить. Рано или поздно он до всего докопается и займется только мальчишками.
— Может, да, а может, и нет.
— Истина состоит в том, — сказал Менгеле, снова снимая очки, — что нам приходится иметь дело с кучкой утомленных стариков, которые тут же наложили в штаны. Они мечтают только о том, чтобы спокойно скончаться от старости в своих виллах на берегу океана. И если их внуки станут последними арийцами, тонущими в море человеческого дерьма, их это совершенно не волнует. Я хотел бы поставить их перед дулами расстрельной команды.
— Да бросьте, ведь при их помощи нам удалось всего добиться.
— А что, если' мои подсчеты окажутся ошибочны? Что, если шансы будут не один к десяти, а один к двадцати? Или к тридцати? Или один из девяноста четырех? Где мы тогда окажемся?
— Послушайте, если бы дело касалось только меня, я бы прикончил Либермана, не обращая внимания на последствия, и занялся бы остальными. Я на вашей стороне. И Зейберт тоже. Знаю, что вы не поверите, но он дрался за вас, как лев. Все было бы решено в пять минут, если бы не он.
— Что весьма успокаивает, — сказал Менгеле. — А теперь я должен отправляться. Спокойной ночи.
Он повесил трубку, но остался сидеть, упираясь локтями в стол и положив подбородок на большие пальцы сплетенных кистей. Вот так всегда, думал он, одно влечет за собой другое. Стоит ли обладать таким провидением, быть таким гением (да, гением, черт побери!), если в этом мире приходится зависеть от Руделей и Зейбертов?
Снаружи, перед закрытыми дверьми кабинета, терпеливо ждал Руди, а также Ганс Штруп со своими лейтенантами, а также метрдотель и управляющий гостиницей; несколько поодаль маялась «Мисс Наци», не слушая молодого человека, что-то нашептывающего ей.
Когда Менгеле вышел, Штруп кинулся ему навстречу с распростертыми руками и широкой улыбкой.
— Тот бедняга уже уехал, — сообщил он. — Идемте, мы уже накрыли для вас потрясающий стол.
— Не стоило, — сказал Менгеле. — Я должен ехать.
И кивнув Руди, он направился к выходу.
Позвонил Клаус и сказал, что теперь ему все ясно: и почему все девяносто четыре мальчика должны быть похожи, как две капли воды, и почему Менгеле нужно, чтобы их приемные отцы расставались с жизнью в строго определенные даты.