Прогулки по Аду
Шрифт:
— Спасибо, Тубиус. Я ваш вечный должник.
Я выбрал водолазку побольше и потемнее, завязал горловину и рукава, и в этот импровизированный мешок принялся складывать шмотки из последних поступлений.
— Рад вам помочь, господин Толстяк. Только «вечный» — это как-то очень долго. Мне становится не по себе от мысли, что кто-то так долго будет мне что-то должен.
— Да бросьте, Тубиус. Вечность иногда пролетает так быстро, буквально за одно мгновение. Так что надеюсь скоро быть вам полезным, — надев плащ, я закинул водолазку
— Выходите. Не заперто. Возьмите бананов. Когда вам еще удастся перекусить? Дорогу знаете?
— Нет, — удивленно ответил я. — А правда, куда идти?
— Объяснить довольно трудно… — начал говорить Тубиус, и мы оба посмотрели на сколопендру. Она лениво приподнялась на ножках и махнула лапкой — типа: за мной!
— Похоже, у меня есть провожатый. Или даже друг, — сказал я. Сколопендра скатилась с ящика и подбежала к двери. Я отломил два банана, и вышел из клетки вслед за проскочившей между прутьями решетки сколопендрой. Закрыв за собой дверь, я махнул рукой Тубиусу, тяжело подпрыгнул и крикнул: «У! У!»
— Удачи, Дед Мороз! — услышал я в спину. Я поднял вверх сжатый кулак и, не оглядываясь, пошел за сколопендрой.
Я бесцельно шел по туннелю под зоопарком. Сколопендра бежала впереди, я брел за ней. То есть у меня были цели. Выйти наружу, раздобыть ботинки. Была и еще одна цель, но все это были цели промежуточные, тактические. Стратегической не было. «Не было, не было, не было», — шаркал я тапочками.
Я шел как во сне, в тебя погружен… мне Фидий сопутствовал и Платон… Нет, причем тут Платон. Мне, как всегда, сопутствовал мой цыпленок… и только он.
Из-за поворота вывернулось воображение.
— Ну, блин, где тебя носило? Я без тебя цель не вижу.
— Целеполагание — это не твое. Это мое, — согласно кивнуло воображение.
Впереди послышались звуки песнопений, потянуло дымом свечей и запахом ладана.
«Катакомбная церковь», — догадался я.
Электрическое освещение кончилось. Из металлических колец, вделанных в стены, торчали коптящие, вонючие факелы. Навстречу повалил раннехристианский люд. Рабы и изгои гордого Рима.
Сколопендра перебралась на стену, чтобы не затоптали. Мне тоже пришлось посторониться, пропуская крестный ход.
Когда распевающая псалмы толпа миновала, я вошел в опустевшую церковь. Пещера, приспособленная для проведения религиозных отправлений, была сухой и высокой. Теряющийся в темноте свод поддерживали грубо вырубленные из толщи камня колонны. Редкие свечи, горевшие перед иконами, не могли рассеять мрак подземелья. Я перекрестился.
«Вхожу я в темные храмы, Совершаю бедный обряд», — подумал о Ленке.
Я бросил свой импровизированный мешок на пол и сел на него, прислонившись спиной к колонне. Поднял глаза. С иконы на меня смотрел JC, и он самым веселым и неожиданным образом подмигивал мне из-под тернового венца.
— Ну, и какого хе…а ты не дал мне ее любви? — зло
— Это не ко мне, — усмехнулся Он. — Это к Папе. Это Он пишет судьбы и раздает люлей. А я спасаю вас, идиотов, от вас же самих. Вот только плохо получается. Уж слишком много в вас идиотизма.
— Каких налепили, — мрачно ответил я.
— Ой-ой! Только не надо перекладывать ответственность за свое дерьмо на Высшие Силы. Вашу карму и так фильтруют. До хрена всего прощается, что автоматически — типа: «Не ведают, что творят», что по просьбе и раскаянию. Вы получаете только за то, что вообще ни в какие ворота не лезет. Да, и не забудь, ворота у каждого свои. Твои, например, вроде футбольных. Вон то самоубийство с рук сошло. Нашли смягчающие обстоятельства. Даже встречу вашу устроили. Знаешь, сколько усилий необходимо затратить, чтобы вас одновременно воплотить в одном месте и в одно время? Даже приблизительно не представляешь.
— Ну да, в одно время, — негодующе фыркнул я. — разнесли, блин, на тридцать лет.
— А на сто тридцать не хочешь?
— Уж лучше на сто тридцать.
— Да ну? И ты так легко отдашь свои письма и книжки, встречи и прикосновения? Прикосновения, которыми живешь эти пять лет и, возможно, будешь жить до самой смерти?
Я промолчал.
— Загляни в алтарь, там есть для тебя спаслание, — сказало воображение.
— Блин, это ты? А как же Иисус? — удивился я.
— Ты что, вообразил, что Он станет с тобой разговаривать? Ну ты воображала, — засмеялось воображение.
— Черт, — сказал я.
— Не черт, а бог, — ответило воображение. — Пойди посмотри.
Я тяжело поднялся, вынул свечку из подсвечника и прошел в алтарь. Церковь была ранней и ни иконостаса, ни алтарной преграды в ней еще не было. Приблизив свечу к стене, я обнаружил текст, написанный латинскими буквами. Он начинался словами: «Ya gotov rasskazat svoyu istoriyu…» и заканчивался: «…Sudba moya bila predopredelena».
Я перечитал его два раза, прежде чем понял, что удостоился пародии. Господи! Она написала на меня пародию! Она сочла это возможным и интересным! Она думала обо мне, она читала мои тексты. Я узнавал все свои основные мотивы: жизнь в сновидении, красавица и чудовище, болезненное чувство невозможной, неразделенной любви, попытка найти облегчение, изливая свои муки на бумагу, призрачность и недоступность самого образа.
Я коснулся пальцами неровных строчек.
— Господи! Ну почему ты не дал мне счастья жить с ней, спать с ней, будить ее по утрам, кормить завтраком, отвозить в школу и институт, покупать ей одежду, готовить ей еду и стирать ее вещи?
оглянулся. Вокруг был грубый, холодный камень подземной церкви. Церкви, еще не запятнанной расколом, религиозными войнами, инквизицией, интригами, коррупцией и гомосексуализмом. Церкви, священники и прихожане которой еще могли помнить Спасителя живым, а не только видеть изображенным на иконах.