Проходящий сквозь стены. Рассказы

Эме Марсель

Спустя две недели Валери могла бы поклясться, что брат стал куда приятнее в обращении и — о чудо! — у него улучшился характер. За это время она не раз замечала у Жосса внезапные проблески хорошего настроения, какого прежде никогда не бывало, к тому же он сделался менее вспыльчив и если раньше выходил из себя по любому поводу, то теперь зачастую сохранял относительное спокойствие и безразличие. Она не придавала особенного значения минутам затишья, пока они перемежались бурями, и ласковым взглядам, коль скоро те быстро сменялись холодными и злыми. И вдруг в один прекрасный день обнаружила, что на брата снизошла безмятежная тихая радость, словно бы к нему по волшебству вернулась молодость. Он скрывал ее под маской суровости и по-прежнему сухо отрывисто гаркал, будто отдавал приказы, однако реже терял самообладание и, сколько бы сестра ни изощрялась, стараясь затеять ссору, не замечал ее нападок, а иногда даже покладисто, дружелюбно соглашался с ней. Порой его недоброе, невыразительное лицо неожиданно озарялось беспричинной улыбкой. А маленькие светло-серые глазки, обычно холодные и зоркие,

приобретали мягкое мечтательное выражение. Валери с обостренным вниманием следила за выполнением своего плана и теперь почувствовала, что брат ускользает от нее; вне себя от досады, гнева, ревности и любопытства, она не сомневалась, что он связался с какой-то неведомой женщиной, что великая любовь преобразила его жизнь.

Да, великая любовь преобразила его жизнь, Жосс почти не отходил от окна. Казалось, мальчик тоже нуждался в его присутствии, их общение не прекращалось ни на минуту. Без устали с утра до вечера отставной аджюдан с умилением и восторгом наблюдал, как малыш играет, прислушивался к его лепету, восхищался каждым его движением. Иногда Жосс прикрывал ставни, чтобы родители Ивона его не заметили, брал бинокль и жадно всматривался в младенческое личико, прелестное, очаровательное, то веселое, то серьезное, и ему казалось, что он стоит на страже, защищая ребенка от всех опасностей. Он знал наизусть его распорядок дня: когда Ивон просыпался, когда кушал, когда ложился спать; знал, где находилась детская. В дождливые дни гулять в саду нельзя, а потому Жосс караулил за спущенными шторами, подстерегая, не появится ли дитя на крыльце, не мелькнет ли в окне. Ради него аджюдан изменил свои привычки: теперь он выходил из дома после обеда во время дневного сна малютки. Он и сам как будто погружался в блаженный сон, чтобы очнуться к моменту новой встречи. Жосс повторял про себя первые словечки Ивона, выговаривая их так же неправильно, и хохотал от души, не стыдясь прохожих, преисполненный нежности и благоговения. Как-то раз он возвращался из города, а перед ним шла крестьянка с девочкой лет трех, на минуту мать зазевалась, и малышка выбежала на дорогу, под колеса двум несущимся навстречу друг другу машинам. Жосс мгновенно подхватил ее на руки и отдал матери, они разговорились. И, коль скоро речь зашла о детях, он вдруг сообщил, хотя никто его за язык не тянул:

— А у нас мальчик. Мой внук помладше вашей дочки. Ему всего два годика. Его зовут Ивон.

И сейчас же покраснел, устыдившись, ведь он всегда ненавидел пустословие и ложь. Впрочем, присвоение родства не показалось ему таким уж бессовестным по зрелом размышлении; Жосса грела мысль, что он имел на него право благодаря глубокой привязанности к малышу.

Валери, свидетельница преображения брата, смотрела в бессильной злобе, как он буквально светился от счастья, и никакие тактические хитрости, никакие яростные атаки не помогали ей пробиться сквозь стену его благодушия. Потеряв всякую надежду обрести над ним власть, лишенная всех преимуществ, она почувствовала себя женой, которой открыто изменяет муж, вот только у нее не было законного права покарать его, так что приходилось глотать обиды молча. Как-то вечером Жосс спустился в столовую в лучезарном настроении, напевая, — сестра отродясь не слышала, чтобы он беспечно напевал. Чуть слышное мурлыканье брата повергло ее в панику, он бесстыдно бравировал перед ней своей радостью, своей любовью.

— С чего это ты вдруг распелся? Из-за женщины, да? Одни бабы у тебя на уме! Одни непристойные песенки! Одни развратные мысли!

Она повторила слово «развратный» раз сто, пока не охрипла от возмущения. В ответ Жосс мягко пожурил ее, по-братски ласково заверил, что ее злобные нападки несправедливы, что у него ничего скабрезного и в мыслях не было.

— Клянусь, я совсем другим занят, у меня нет времени на подобные глупости. Женщины, скажешь тоже…

Он тихонько засмеялся в знак того, что теперь у него появились более насущные заботы. Однако Валери восприняла его смешок совсем иначе; снисходительность брата окончательно вывела ее из себя; она подошла к нему вплотную, так что он почувствовал на лице ее дыхание, и завопила:

— Лицемер, лжец!

Жосс думал, что она его укусит или ударит, но сестра внезапно разрыдалась и бросилась ему на шею, сдавленно причитая:

— Братик мой! Миленький! Дорогой!

Не помня себя, истекая слезами, она обняла его крепко и страстно, прижалась к нему всем телом, содрогаясь в конвульсиях, вцепилась пальцами в его плечи, приблизила рот к его рту. Жосса чуть не стошнило от крайнего отвращения, пытаясь высвободиться, он наступил каблуком на большой палец ее ноги, с трудом выпростал правую руку и двинул кулаком ей в челюсть. Валери сжала его сильней, словно не чувствуя боли, и ему пришлось еще долго колотить и пинать сестру, пока она не свалилась на пол, вся в синяках, с разбитым в кровь лицом.

Валери никогда не простила брата за то, что он видел ее в таком возбуждении. Тягостное воспоминание о мучительной схватке наполняло стыдом их обоих и ложилось мрачной тенью на повседневную жизнь. За столом они хранили гробовое молчание и старались не смотреть друг на друга. Впрочем, Жосс непрерывно думал об Ивоне даже во время еды, а потому был по-прежнему счастлив и не придавал ссоре с сестрой большого значения, ведь она не затрагивала его по существу. Соседский ребенок стал для него смыслом жизни, он желал лишь смотреть на него, улыбаться ему. Жосс даже радовался безмолвным трапезам: теперь никто не мешал ему предаваться невинным сладостным мечтам.

Брат и сестра прожили два года, не замечая друг друга; Жосс молчал, потому что ему было вправду все равно, но Валери только прикидывалась,

будто не обращает на него внимания, а в действительности страстно мечтала о мести и в тишине вынашивала мрачные планы. Она могла бы выгнать его из дома, ее бы ничто не остановило, вот только пенсия брата — неплохое подспорье в хозяйстве, да и хотелось дождаться удобного случая, чтобы унизить его и взять над ним верх. Валери предполагала, что случай представится, как только дрянь, которая прибрала брата к рукам, порвет с ним, а это рано или поздно случится. Хоть бы взглянуть на нее одним глазком; роковая красотка представлялась ей прекрасной, как кинозвезда, порочной, как шлюха, похотливой, как цыганка. Валери никак не удавалось дознаться, кто она, и приблизить желанный миг разрыва, оставалось только гадать да прикидывать. Единственной ее отрадой было вредить брату по мелочам: она капала жиром на его галстуки и пиджаки, протирала в них дыры пемзой, нарочно сжигала раскаленным утюгом манжеты и воротники рубашек. Дни напролет терзала его кальсоны, а потом ставила на них заплаты самой дикой расцветки. Раньше Жосс тщательно следил за собой, но мало-помалу заметно опустился. Валери продумала все и постепенно отучила брата от опрятности и чистоплотности, постоянно подсовывая ему потертую одежду в жирных пятнах, несвежее застиранное белье и страшные стоптанные ботинки (их она изувечила с помощью точильного камня). Теперь он выглядел неряхой: по три-четыре дня ходил небритый, одевался наскоро, почти не умывался, редко мылся, так что от него дурно пахло. Сестра с удовлетворением глядела на плоды своих трудов, предвкушая скорую победу, хотя ее немало удивлял и смущал тот факт, что хорошенькая женщина еще терпит подле себя такое чудовище.

Между тем Жосс если и причинял сестре боль, то невольно, не по злому умыслу. Он строго осудил себя за прежнюю суету с шумовым оркестром, когда узнал, что такое истинные заботы о любимом существе. Однако с самого начала у него появилась привычка скрывать от Валери самое важное, что происходило в его душе и в жизни. И теперь он тщательно оберегал от нее свою привязанность к соседскому ребенку, считая сестру недостойной разделить с ним эту высокую радость и боясь, как бы она не помешала их дружбе, узнав его секрет. Обновленный, перенесенный в волшебную страну грез, он наблюдал, как малыш растет, и тоже рос вместе с ним, словно сам по-настоящему родился в тот день, когда на него снизошла благодать бескорыстной любви. Даже родные не следили так пристально за умственным и физическим развитием мальчика, а Жосс помнил наизусть каждый этап, каждую веху. Он купил фотоаппарат и, улучив удобный момент, делал ежедневно десятки снимков, отправляя их проявлять в главный город департамента, чтобы они, не дай Бог, не попались на глаза его сестре или родителям Ивона. И каждую неделю ему присылали толстые заказные письма с печатью фотомастерской и ее обратным адресом. Жосс строго-настрого запретил почтальону передавать их кому-либо, кроме него, и даже попросил не показывать конверты посторонним, так что все попытки Валери перехитрить его оставались тщетными. Старая дева не спала по ночам, гадая, кто отправитель. А во время кратких отлучек брата, который все реже выходил из дома, безуспешно пыталась взломать замки металлических ящиков, уверенная, будто именно там хранится таинственная переписка.

Малыш на фотографиях получался плохо: то неудачный ракурс, то резкость не наведена, то снято со слишком большого расстояния, — но для Жосса любой портрет Ивона, даже размытый, даже затемненный, был драгоценен, ведь он воскрешал воспоминание, запечатлевал ускользающий миг. Он бережно прятал их в альбом, соблюдая хронологию, причем на обороте каждого снимка писал дату и комментарий к нему, напоминающий о событиях того дня, к примеру: «25 июня: малыш бежал, споткнулся о бордюр, разбил коленку и заплакал, пришла няня, я крикнул ей: „Немедленно прижгите царапину йодом!“ — она кивнула; через некоторое время он вернулся в сад спокойный, не хромая; я так за него боялся!» Альбомы помогали ему скоротать дождливые осенние и холодные зимние дни, когда Ивон почти не выходил из дома. Наилучшие снимки Жосс просил увеличить. Изредка он устраивал себе праздник: вечером в спальне запирал дверь, закрывал ставни, выволакивал кровать на середину, чтобы можно было свободно ходить вдоль стен (однажды, слыша скрип деревянных ножек по полу, Валери не выдержала и крикнула: «Что ты там вытворяешь?», а он ей в ответ: «Не твое дело!»), снимал армейские фотографии (по большей части они потом так и оставались в ящике), убирал маршала Фоша и развешивал повсюду изображения Ивона, большие и малые, хорошие и не очень. Полночи Жосс ходил по кругу, любуясь своими несметными сокровищами, восхищенно бормотал себе что-то под нос или громко хохотал, захлебываясь от восторга, из-за того, что фотография напомнила ему вдруг какое-нибудь забавное детское словечко, а Валери под дверью злилась и не могла взять в толк, с чего это братец так развеселился.

Вскоре безоблачное счастье отставного аджюдана несколько омрачилось. Ребенок подрос и перестал так радоваться при виде Жосса, словно бы догадался, что тот взрослый. Они дружили по-прежнему, но теперь Ивон реже улыбался, держался замкнуто и занимался своими играми. Он не возражал против присутствия соседа, но, завидев его в окне, больше не заходился от восторженного смеха. А если в саду появлялись другие дети, бывал и вовсе неприветлив. Поглядывал искоса, нехотя, хмуро, будто стеснялся необычного друга перед ровесниками. Сердце Жосса болезненно сжималось, он не знал, как себя вести, и улыбался еще старательней, не понимая, что его улыбки только бесят мальчика. Отставной аджюдан пытался великодушно порадоваться, что у Ивона есть друзья, но иногда горькая обида и ревность брали свое, и он мечтал приговорить маленьких негодяев к четырем дням гауптвахты.