Происхождение украинского сепаратизма
Шрифт:
Из Академии художеств Шевченко вынес только поверхностное знакомство с античной мифологией, необходимой для живописца, да с некоторыми знаменитыми эпизодами из римской истории. Никакими систематическими знаниями не обладал, никакого цельного взгляда на жизнь не выработал. Он не стремился даже, в противоположность многим выходцам из простого народа, восполнять отсутствие школы самообразованием. По словам близко знавшего его скульптора Микешина, Тарас Григорьевич не шибко жаловал книгу. «Читать он, кажется, никогда не читал при мне; книг, как и вообще ничего, не собирал. Валялись у него и по полу, и по столу растерзанные книжки „Современника“ да Мицкевича на польском языке»*. Такая отрасль знания, как история, к которой ему часто приходилось обращаться в выборе сюжетов,— что дало основание Кулишу в 50-х годах объявить его «первым историком» Украины,— оставляла желать много лучшего в смысле усвоения. «Российскую общую историю,— пишет тот же Микешин,— Тарас Григорьевич
131
Драгоманов М. П. Шевченко, украйнофіли й соціалізм // Громада. № 4. Женева, 1879. С. 132, 129, 130.
Не верил Драгоманов и в его хождение в народ, в пропаганду на Подоле, в Кирилловке и под Каневом, о которой сейчас пишут в каждой биографии поэта советские историки литературы, но которая сплошь основана на домыслах. Кроме кабацких речей о Божией Матери, никаких образцов его пропаганды не знаем. Достойна развенчания|160: и легенда о его антикрепостничестве. Дворовый человек, чье детство и молодость прошли в унизительной роли казачка в барском доме, не мог, конечно, питать теплых чувств к крепостному строю. Страдал и за родных, которых смог выкупить из неволи лишь незадолго до смерти. Но совершенно ошибочно делать из него на основании этих биографических фактов певца горя народного, сознательного борца против крепостного права. Крепостной крестьянин никогда не был ни героем его произведений, ни главным предметом помыслов. Ничего похожего на некрасовскую «Забытую деревню» или на «Размышления у парадного подъезда» невозможно у него найти. Слово «панщина» встречается чрезвычайно редко, фигуры барина-угнетателя совсем не видно, и вся его деревня выглядит не крепостной. Люди там страдают не от рабства, а от несчастной любви, злобы, зависти, от общечеловеческих пороков и бедствий. Тарасу Григорьевичу суждено было дожить до освобождения крестьян. Начиная с 1856 года, вся Россия только и говорила, что об этом освобождении, друзья Шевченко, кирилло-мефодиевцы, ликовали; один он, бывший «крипак», не оставил нам ни в стихах, ни в прозе выражения своей радости.
Не было у него и связей с русскими революционными демократами; он попросту ни с кем из них не был знаком, если не считать петрашевца Момбелли, виденного им как-то раз на квартире у Гребенки. Да и что представляли собой революционные демократы того времени? Мечтатели, утописты, последователи Фурье и Сен-Симона, либо только что нарождавшиеся поборники общинного социализма. Найдите в литературном наследии Шевченко хоть какой-нибудь след этих идей. Даже причастность его к Кирилло-Мефодиевскому братству, послужившая причиной ареста и ссылки, была более случайной, чем причастность Достоевского к кружку петрашевцев.
Но если не социалист и не «революционный демократ», то гайдамак и пугачевец глубоко сидели в Шевченко. В нем было много злобы, которую поэт, казалось, не знал на кого и на что излить. Он воспитался на декабристской традиции, называл декабристов не иначе, как «святыми|161: мучениками», но воспринял их якобинизм не в идейном, а в эмоциональном плане. Ни об их конституциях, ни о преобразовательных планах ничего, конечно, не знал; не знал и о вдохновлявшей их западноевропейской идеологии. Знал только, что это были люди, дерзнувшие восстать против власти, и этого было достаточно для его симпатий к ним. Не в трактатах Пестеля и Никиты Муравьева, а в «цареубийственных» стихах Рылеева и Бестужева увидел он свой декабризм:
Уж как первый-то нож — На бояр, на вельмож, А второй-то нож — На попов, на святош, И молитву сотворя, Третий нож на царя! {123}В этом плане и воздавал он дань своим предшественникам:
. . . . . . . . а щоб збудить Хиренну волю, треба миром, Громадою обух сталить, Та добре вигостритьОсобенно сильно звучит у него нота «на царя!»:
Царів, кровавих шинкарів, У пута кутії окуй, В склепу глибокім замуруй {125}.Здесь мы вряд ли согласимся с оценкой Драгоманова, невысоко ставившего такую продукцию поэта. С литературной точки зрения, она в самом деле не заслуживает внимания, но как документ политического настроения очень интересна.
Драгоманов судил о Шевченко с теоретических высот европейского социализма, ему нужны были не обличения|162: «неправд» царей на манер библейских пророков, а протест против политической системы самодержавия. Шевченко не мог, конечно, подняться до этого, но духовный его «якобинизм» от этого не умаляется.
На русскую шестидесятническую интеллигенцию стихи его действовали гораздо сильнее, чем методические поучения Драгоманова. Он — образец революционера не по разуму, а по темпераменту.
Кроме «царей», однако, никаких других предметов его бунтарских устремлений не находим. Есть один-два выпада против своих украинских помещиков, но это не бунт, а что-то вроде общественно-политической элегии.
И досі нудно, як згадаю Готический с часами дом; Село обідране кругом; І шапочку мужик знимає, Як флаг побачить. Значить, пан У себе з причетом гуляють. Оцей годований кабан! Оце ледащо. Щирий пан, Потомок гетьмана дурного… {126}При всей нелюбви, Тарас Григорьевич не призывает ни резать, ни «у пута кутии» ковать этих панов, ни жечь их усадьбы, как это делали великорусские его учителя «революционные демократы». На кого же, кроме царей, направлялась его ненависть?
Для всякого, кто дал себе труд прочесть «Кобзарь», всякие сомнения отпадают: на москалей.
Напрасно Кулиш и Костомаров силились внушить русской публике, будто шевченковские «понятия и чувства не были никогда, даже в самые тяжелые минуты жизни, осквернены ни узкою, грубою неприязнью к великорусской народности, ни донкихотскими мечтаниями о местной политической независимости: ни малейшей тени чего-нибудь|163: подобного не проявилось в его поэтических произведениях» [132] *. Они оспаривали совершено очевидный факт. Нет числа неприязненным и злобным выпадам в его стихах против москалей. И невозможно истолковать это, как ненависть к одной только правящей царской России. Все москали, весь русский народ ему ненавистны. Даже в чисто любовных сюжетах, где украинская девушка страдает, будучи обманута, обманщиком всегда выступает москаль.
132
Костомаров Н. И. Воспоминания о двух малярах // Основа. 1861. № 4. С. 53 (2-я паг.).
Жалуясь Основьяненку на свое петербургское житье («кругом чужи люди»), он вздыхает: «тяжко, батьку, жити з ворогами» {128}. Это про Петербург, выкупивший его из неволи, давший образование, приобщивший к культурной среде и вызволивший его впоследствии из ссылки.
Друзья давно пытались смягчить эту его черту в глазах русского общества. Первый его биограф, М. Чалый объяснял все влиянием польской швеи — юношеской любви Шевченко, но вряд ли такое объяснение можно принять. Антирусизм автора «Заповита» не от жизни и личных переживаний, а от книги, от национально-политической проповеди. Образ москаля, лихого человека, взят целиком со страниц старой казацкой письменности.
В 1858 г., возмущаясь Иваном Аксаковым, забывшим упомянуть в числе славянских народов украинцев, он не находит других выражений, кроме как: «Мы же им такие близкие родичи: как наш батько горел, то их батько руки грел»!~{129} Даже археологические раскопки на юге России представлялись ему грабежом Украины — поисками казацких кладов:
Могили вже розривають Та грошей шукають… {130}|164: