Произведения
Шрифт:
А на другой день поутру заглянул кто-то в Степаново оконце — спит он, сидит за столом и спит. Вечером глянули — опять спит, всё там же и так же. Постучали, покричали — не шевельнулся. Зашли, а он уж холодный совсем. Перед ним — блины на тарелке, и не притронулся. А врачи определили, что от голоду он помер. Оказывается, ни разочку даже не поел — с самой смерти Тимофевны.
На похоронах все удивлялись: и чего ему не пожилось? И изба у него, и пенсия, и наконец-то покой, никто не дёргает, не тюкает. Жить бы и жить в своё удовольствие, а он вот…
И ещё дивились все: шаль-то Степан всё же довязал. Хоть и шалью-то
Брошка
Соседи звали Лину гулящей. И я с ними не спорила. Ну конечно, гулящая. Ведь каждый вечер у неё играли весёлые гулянки. Правда, бывали они необычно малолюдны. Из женщин — всегда только сама Лина. Да ещё — два-три военных, обычно из того госпиталя, где она работала медсестрой.
Выздоравливающим раненым перед выпиской давали "вольную". Они разгуливали по городу, оформляли бумаги в военкомате, околачивались на базаре, покупали бутылки, иногда выменивали их на сапоги, шинели, случалось — на гимнастёрки и даже на галифе. Пили на заросших травой ступенях недействующей церкви. Там же спали потом. В госпиталь пробирались потемну, пугая редких прохожих белизной исподнего.
Госпитальная вахтёрша тётя Дуся звала их "лешаками". Когда изредка мама брала меня в госпиталь на свои ночные дежурства, я видела, как тётя Дуся впускала очередного "лешака", нещадно при этом ругаясь. Какому-нибудь особенно "чижолому" иногда поддавала, "штобы знал вдругорядь". Потом помогала умыться и добраться до постели. Тётя Дуся ругалась лишь для порядку, в душе же "лешаков" прямо-таки обожала. Несъеденный их ужин она собирала в котелок, который всегда приносила с собой из дому, и утром бежала с ним к сестре, у которой — орда детишек.
Кому-то из "вольных" сильно везло, и тогда Лина брала их к себе в гости. Когда в госпитале дежурила не тётя Дуся, а "злюка Вера", которая "посторонних в военное учреждение" не пускала, мама, уходя в ночную, оставляла меня у Лины. К сундуку подставляли табуретку, стлали сложенное вдвое стёганое одеяло. Две его четвертинки служили мне матрацем, двумя другими я укрывалась.
Укладывали меня пораньше. Только спать я ни за что не хотела. Мне интересно было глядеть на Лину и её гостей. И без того красивая, Лина в своём праздничном платье с брошкой или в белой вышитой блузке становилась прямо-таки королевой. Гости её так и звали и пили за королеву из звонких рюмок на высоких ножках. По очереди танцевали с королевой под патефонные пластинки.
Потом Лина туго повязывала голову белым платком и шла за цветную занавеску стелить постель. В это время гости обычно немножко ссорились: кому оставаться у королевы до утра. Впрочем, ссорились не сильно — знали: завтра останется другой. Королева никого из гостей не обижала. Другие уходили, звонко стукнувшись на прощанье рюмками. Оставшийся торопливо закрывал за ними дверь, задувал лампу. И я засыпала. Спала я крепко и, когда уходил гость, не слыхала.
Только однажды пробудилась среди ночи от того, что громко плакал мужчина. К слезам я была привычна — каждый день в нашем большом коммунальном доме кто-нибудь обязательно плакал. Но то всегда
— Да лучше бы разорвало меня на куски той проклятущей бомбой! Кому я нужен безногий?!
— Что мелешь, что мелешь-то, дурак?! Кому он, видите ли, нужен! Ты же завтра домой едешь, к жене.
— Да на кой я нужен ей такой-то? Ни работник, ни мужик!
— До чего же вы глупые мужики, все подряд! Ты у неё прежде спроси, нужен или нет. Пусть она сама тебе расскажет, как ждёт там, минуты считает… Эх, если б мой-то вернулся! Пусть бы навовсе без рук, без ног! Если бы только вернулся! Если бы…
Теперь заплакала за занавеской Лина. И стало непонятно, кто там кого успокаивает…
Было абсолютно непостижимо, как можно Лину — такую красивую, такую весёлую и добрую — не любить. Но, кажется, кроме меня, её никто и не любил. Гости уезжали — кто к себе домой, кто снова на фронт — и сразу забывали. Даже не написал ей никто — писем Лина не получала. В доме у нас и на нашей улице её просто терпеть не могли. Соседки никогда к ней ни за чем не заходили, в глаза называли гулящей, а то и ещё похлеще. Даже мама — хоть и работали они вместе и Лина иногда присматривала за мной — даже мама, если и разговаривала с ней, только ругала. Отчитывала как маленькую. А Лина, как и я в такие моменты, лишь молча слушала и даже не оправдывалась. Случалось, что на улице женщины плевали Лине вслед. Иногда её били. Однажды это было при мне.
Лина сидела на крыльце и сушила только что помытые волосы. Надо сказать, волос у неё было столько, что, собранные в огромный узел на затылке, они оттягивали голову назад. И потому Лина ходила всегда, высоко вскинув её. Будто пыталась разглядеть что-то там, далеко впереди. Или — просто не желая видеть тех, кто рядом. Потому она казалась надменной. Иногда кто-нибудь из прохожих оборачивался: "Ишь ты, какая гордячка!" Этот узел, не вмещаясь на затылке, вздымался над головой, как корона. Оттого, может, и звали её королевой.
Но вот помыть и высушить Линины волосы было всегда проблемой, и я охотно помогала ей в этом. Лина садилась на табуретку. Тазик с водой ставила на стол, перед собой. Сначала погружала в воду и мыла только половину необъятной своей гривы. Другую половину, скрученную в толстый жгут, я старательно держала, еле ухватив в две пятерни. Самое интересное наступало, когда наконец, покончив с первой половиной, Лина командовала: "Ну, давай понемножку!" Я поднимала тяжёлый жгут Лининых волос, давала им волю и ждала, когда они, стремительно раскрутившись, рухнут к моим ногам плотной чёрной занавесью. Тогда я, отделяя по пряди, осторожно погружала их в воду одну за другой. Волос было слишком много. Они не вмещались в тазу, всё норовили выскользнуть наружу. Лина сердито топила их в воде и после долго полоскала там.
Я заворожённо смотрела на это буйство и жадно вдыхала нежный непривычный запах хорошего, настоящего мыла. Его Лина втридорога всегда покупала на базаре. Нашим всегдашним, самодельным — чёрным, вонючим — голову она никогда не мыла.
Потом я черпала ковшиком из ведра заранее подготовленный отвар из пахучих трав и поливала на Линины волосы.
Зимой она сушила их у горячей печки. И тогда тратила на это весь свой выходной. Летом же садилась на крыльцо, занавесившись со всех сторон волосами, и долго сидела — пока они высыхали. Эти дни я любила ужасно и от Лины не отходила.