Прокаженная
Шрифт:
— Бабушка, не я один пренебрегаю оперой, посмотри на семейство Трестка…
Стефа легонько ударила его веером.
— Вы чересчур рано так нас называете, — сухо сказала Рита.
Вальдемар сказал Стефе:
— А вы тоже обиделись бы, если бы нас прямо сейчас назвали — семейство Михоровских?
— Ничуть, — улыбнулась Стефа.
— Вот видите? — сказал Вальдемар Рите.
— Вы-то обручены.
— Сдается мне, что и вас мы сегодня будем поздравлять.
Трестка посмотрел на майората с благодарностью. Тот продолжал:
— Посмотрите
— Не докучайте им, — шепнула Стефа.
— Слушаю и повинуюсь…
Пришел черед сцены с разорванным платьем. Графиня упрекала Казимежа.
— Она сама дает ему оружие против себя, — шепнул Вальдемар. — Платье станет тем щитом, что спасет улана от кокетки. Так часто случается…
Во время второго антракта Вальдемар и Трестка отправились в курительную. Барский уже был там, дымил сигарой, ни на кого не глядя. Брохвич громко восхищался игравшей Графиню примадонной.
— А Броня вам не нравится? — спросил барон Вейнер.
— Броня? Гм… Она играет несколько сухо. Быть может, все оттого, что она по роли одета слишком простенько, куда ее скромному кунтушику равняться с нарядом Дианы…
— Нет, по-моему, все дело в том, что Графиня держится, как подлинная дама, — сказал Вальдемар. — Броня не смогла бы добиться такого эффекта, даже будучи в ее наряде. Все дело в породе.
— Ого! — язвительно покосился на него граф Барский. — Майорат начинает придавать значение «породе». Это что-то новенькое, вот от кого бы не ожидал! Слова, полностью противоречащие поступкам…
— Что вы этим хотите сказать? — с ледяным спокойствием спросил Вальдемар. — Я лишь хотел сказать, что артистки могут быть хорошими, могут быть и плохими.
— Вот как? А мне происходящее на сцене показалось удивительно точным отражением жизни: лишь подлинная аристократка может выглядеть… и быть по-настоящему благородной.
Намек был недвусмысленным.
Вальдемар вскочил. Брохвич, Трестка и еще несколько человек окружили их. Запахло скандалом.
— Довольно, граф! — сказал Вальдемар. — «Порода» — это неотъемлемое свойство того или иного человека, и принадлежность его к тому или иному сословию вовсе не означает, что он будучи «благородным» по рождению, станет благородным и в жизни! Надеюсь, я вас ничем не оскорбил? А если оскорбил, вы всегда знаете, где меня найти!
Он поклонился довольно вызывающе и быстро вышел.
— Ну, он его приложил! — тихо засмеялся Брохвич.
— Дуэль? — поднял брови Трестка.
Брохвич вытащил его в коридор, потер руки:
— Скандал! Но никакой дуэли не будет! Вальдемар, правда, форменным образом вызвал его, но Барский знает, что не ему тягаться с майоратом, ни на шпагах, ни на пистолетах! Уж Вальди его продырявил бы, как курчонка! Отличная оплеуха! Павлин надутый!
— Но если Барский все же пришлет секундантов? — обеспокоился Трестка.
— Если
Вдруг Трестка остановился:
— А если вызов пришлет Занецкий, заступится за будущего тестя?
Брохвич расхохотался:
— Занецкий — кукленок, набитый ватой! К тому же его здесь не было. Ты что же думаешь, граф станет хвалиться? К тому же Занецкий — еще не официальный жених. Ладно, пошли.
Вальдемар вошел в свою ложу спокойный, самую чуточку побледневший, молча сел рядом со Стефой.
Она заметила происшедшую в нем перемену:
— Что случилось?
— Ничего. Что-то здесь жарковато…
Свет был пригашен, занавес опущен. В оркестровой яме зазвучал «Полонез» Монюшко — нежно, красочно, волнующе.
— Какая музыка! — тихо сказала Стефа.
Она зачарованно слушала, откинувшись на спинку кресла.
Полонез наполнял душу мечтаниями.
— Прекрасно! — шептал и Вальдемар, сжимая в руке пальчики невесты.
Стефа, крайне впечатлительная, переживала нечто необычайное.
Княгиня и пан Мачей заслушались, погрузившись в раздумья.
Трестка склонился к Рите, держа в ладонях ее руку, и время от времени целовал ее пальцы. Она уже не сопротивлялась. Сидела неподвижно, бледная, темные глаза ее светились решимостью.
Вальдемар расслышал их шепот:
— Скажите: да! Скажите… — умолял Трестка.
— Пусть так, — ответила она тихо.
Трестка поцеловал ей руку.
А полонез звучал в притихшем зале, пробуждая желания, воспламеняя страсти, наполняя души добротой, глаза — неподдельным чувством, а иногда и слезами…
Он растекался могучими волнами, захватывая всех, унося, порабощая…
Погружая в мечтания…
Заставляя замереть в блаженстве…
И вдруг — тишина! Мягко угасли последние такты.
В зале царило молчание, словно люди увидели вдруг пролетающих ангелов и онемели от восхищения.
Высоко на галерке, словно первые раскаты грома, раздались аплодисменты. Театр взорвался энтузиазмом. Переполнявшие всех чувства нашли выход в оглушительных овациях.
Дамы хлопали, перегнувшись через барьер лож. Партер грохотал, словно взбудораженное море. Отовсюду неслось:
— Браво! Бис! Бис!
Но другие стали шикать: столь неизгладимое впечатление повторения не требует. Трудно еще раз, с той же силой пробудить те же чувства. Повторение убило бы весь эффект.
— Довольно! Довольно! — требовали тонкие знатоки и ценители музыки.
Занавес поднялся.
Зрители, словно после наркотического опьянения, возвращались к действительности. Панна Рита спросила Трестку:
— Что случилось с майоратом? Он весь кипит.
— Скандал с Барским.
— Где?