Прокаженный из приюта Святого Жиля
Шрифт:
Старик повернулся и медленно направился назад, в приют Святого Жиля. Все его товарищи уже мирно спали, только он один бодрствовал в беспокойстве. Он не стал заходить в здание, хотя наружная дверь не запиралась никогда — на случай, если какой-нибудь несчастный доберется сюда в холодную ночь. Нынче к рассвету могло похолодать не на шутку, но ночь была ясной и сладко пахнущей, прозрачно-неподвижной, подходящей для уединенных раздумий; к холоду же старик не был чувствителен. Снаружи, перед оградой, у кладбищенской стены возвышался огромный стог высохшей травы, оставшейся после последнего выкашивания склона между приютом и дорогой. Через день-другой его перенесут внутрь и оставят в амбаре на корм и подстилку скоту. Старик завернулся в плащ и сел на траву перед стогом, вжавшись в него спиною так плотно, что тепло и мягкость сена обволокли его тело. Висевшую у него на поясе деревянную колотушку он положил
Йоселин проспал некоторое время, уютно устроившись на сене. Симон, как обещал, принес ему хлеба, мяса и вина, одежда на беглеце успела просохнуть. Ему не раз доводилось отдыхать и в куда менее удобных местах. И только на душе у юноши было неуютно. Легко, конечно, Симону говорить: дескать, через день-другой под предлогом того, что лошади нужно поддерживать форму, удастся вывести его красавицу, которую держат сейчас взаперти, и друг сможет спастись бегством, когда пыл охотников поумерится, как неминуемо должно случиться. Что в этом толку? Уже через день Ивета будет принесена в жертву, а спасаться самому, оставив тут девушку, Йоселин был не намерен. Симон проявил великодушие, подыскав ему здесь убежище, и, конечно же, поступил очень разумно, посоветовав оставаться в нем, пока бегство не станет возможным. Словом, друг действовал из лучших побуждений, и Йоселин испытывал к нему искреннюю благодарность, но принимать его совет юноша вовсе не собирался. Передышка — дело хорошее, даже отличное, но, если за ней не последуют до десяти часов завтрашнего утра какие-либо действия со стороны самого Йоселина, все пропало.
А тем не менее он здесь, в одиночестве, за ним бросятся в погоню, как только завидят, если просто не подстрелят на месте. Он безоружен, четкого плана действий у него нет, и если судьба и будет снисходительна к влюбленному беглецу, то разве лишь еще несколько часов.
Напрашивался, однако, простой вывод: находясь здесь, в любом случае нельзя ничего предпринять, и ежели стоит перебраться куда-то в другое место, то сделать это нужно под прикрытием темноты. Но куда перебраться? Юноша понимал, что если бы даже удалось раздобыть где-то кинжал, проскользнуть незамеченным в дом и оказаться у постели спящего Домвиля, все равно он не смог бы использовать подобную возможность и убить злодея. В запале и ярости грозить убийством он мог, но брат Кадфаэль совершенно прав: на деле он, Йоселин, не в силах сделать такое, во всяком случае не исподтишка. Об открытом выяснении отношений и честном поединке нечего и мечтать — Домвиль сперва высмеет юношу, а потом снова швырнет его в руки шерифа. И притом не из трусости, вынужден был признать Йоселин. Домвиль очень мало чего боялся на этом свете, и в списке его противников было совсем немного имен тех, кого ему следовало всерьез опасаться. «Я неплохо владею мечом, — рассудительно сказал себе юноша, — но он, с его многолетним опытом, может запросто изрубить меня в рагу и слопать на завтрак. Нет, из презрения, а не из осторожности отвергнет он мой вызов.
Разве что… Разве что мне удастся наброситься на него при настоятеле, при канонике, при гостях и всех прочих, ударить его по лицу или сделать еще что-нибудь, чего он не перенесет, унизить его достоинство публично — так, чтоб обиду надлежало смыть тоже публично, и только кровью. По этому случаю он может даже попрать закон, он может отказаться от мысли уничтожить меня с помощью закона и возжелать лишь одного: насадить мое сердце на острие своего меча. Тогда Домвиль должен будет забыть об Ивете, брачных узах и всем остальном до тех пор, пока кровью не смоет с себя оскорбление. И более того, если мне удастся довести дело до этой черты, ему придется вести себя честно: дать мне время на отдых, предоставить меч такой же длины, как у него, и убить меня в честном поединке. Нельзя не признать: когда в руках у Домвиля оружие, он бьется отважно и не лукавит, хоть и не видит причин распространять свою совестливость на такие мелочи, как фальшивые обвинения, основанные на ложных уликах.
И кто знает… Кто знает? На чаше моих весов — молитвы Иветы и вся тяжесть моей злости, ибо он поступил со мной подло, и кто знает, не сумею ли я одержать верх? Тогда, даже если мне и свернут шею из-за его ложного обвинения, Ивета будет освобождена».
Говоря честно, он не размышлял долго о подобном исходе дела — но не потому, что хотел уберечься сам. Ведь Ивету предстояло освободить не только от этого ужасного
Но чтобы предпринять что-либо, надо отсюда выбираться и каким-нибудь образом добраться тайно до монастыря, где будет разыгрываться действо. Идти по Форгейту — безнадежно: по пути он наверняка наткнется на дозоры, а монастырские ворота и дверь для прихожан охраняются стражниками — что-что, а это уж ясно. Территория монастыря со всех сторон, кроме одной, окружена высокой стеной. С открытой стороны границей служит Меол — не скажешь, что жалкий ручеек, однако его можно преодолеть вброд или вплавь. Вода Йоселина не пугала. Если только удастся пройти Форгейт, он сумеет спуститься вниз, в долину, и, перебравшись через Меол, добраться до монастырских владений. Там есть рощицы и укромные места, в которых нетрудно спрятаться. А искать беглеца шериф будет прежде всего вниз по течению Северна.
Юноша, шурша, повернулся на ложе из сена, чихнул, ибо пыль защекотала ему ноздри, и спешно подавил следующий позыв чихнуть. Прелестную, однако, картину будет он являть собою — чучело, противопоставившее себя королевскому барону и бросившее ему в лицо вызов, но никаких других идей у Йоселина не было. С удрученно-почитательной миной он мысленно поклонился Симону, желавшему другу только добра и предложившему ему лежать тут, словно зайцу в норе, пока не минет опасность.
Йоселин не имел возможности узнать, который час, но, отворив с осторожностью дверь и выглянув в сад, юноша всем сердцем обрадовался густой ночной тьме. Мертвая тишина была меньше на руку: колышащий кусты ветерок заглушил бы случайный опрометчивый шаг, а тьма за пределами укрывавших его высоких стен слегка рассеивалась. Но вопрос стоял так: сейчас или никогда. Беглец поднял задвижку калитки и выскользнул наружу, затем начал продвигаться вдоль стены, огораживавшей сад епископа, ощупывая ее рукой. Узкая полоса деревьев и пешеходная тропинка, отделявшая дом от соседних, привели юношу к обочине дороги. Там он сделал остановку и, прислушавшись, нашел, что все тихо. Но, судя по слабому свету над открытой дорогой, до зари оставалось меньше, чем хотелось бы Йоселину. Лучше поторопиться.
Он рванулся вперед через открытое пространство, ступая легко, несмотря на размеры своего тела, и уже почти что достиг покрытой травой обочины на противоположной стороне дороги, когда под ногой у него с резким коротким скрежетом крутанулся камешек. Где-то ближе к городу раздалось громкое восклицание, на него приглушенным вскриком ответил еще один голос, и послышался топот ног, бегущих в сторону Йоселина. Все дороги из города по-прежнему охранялись стражей. Юноша стрелой понесся вперед, вниз по крутому, покрытому травой склону, спускавшемуся к мельничному лотку, но тут же, оглянувшись, нырнул в кусты, ибо снизу, точно эхо, прозвучал новый крик. Этот путь был перекрыт тоже. Два отряда, прочесывавшие эту местность, как раз находились у подножия склона и теперь спешили наверх, чтобы схватить беглеца.
Никто из них его пока не увидел, однако оставалась единственная надежда не попасться — как можно скорее оторваться от погони на предельное расстояние. Это означало, что надо выбраться на дорогу: там он мог рассчитывать превзойти преследователей в быстроте бега. Йоселин торопливо вскарабкался обратно и помчался, будто олень, по направлению к приюту Святого Жиля, держась обочины. За собой он услышал голоса тех, что были в долине и теперь оповещали о нем товарищей, услыхал и ответный крик:
— Вор объявился! Подымайтесь!
Двое стражников тяжело бежали за ним, но юноша имел большой выигрыш в расстоянии и не сомневался, что сумеет уйти и найдет куда забиться до следующего поста — они наверняка стояли на всех дорогах. Но в ту же минуту он услышал звук, от которого кровь в жилах похолодела: внезапный цокот копыт о твердую насыпь — двое других преследовавших его дозорных были на лошадях.
— За ним! Он хочет свернуть, догоните его! — проревел один из бегущих.
Всадники поскакали за ним легким галопом, и у юноши не оставалось надежды ни уйти от них, ни долго водить за нос всех четверых, если он и вправду свернет здесь в сторону. Продолжая свой неистовый бег, он достиг приюта Святого Жиля и дико огляделся по сторонам в поисках какого-либо укрытия, но ничего не нашел. Слева от него возвышался поросший травою склон — там плетень и кладбищенская стена. Погоня сделалась победоносно громкой, хотя приблизилась еще не вплотную. Изгиб дороги не позволял преследователям увидеть беглеца.