Проклятие Индигирки

Ковлер Игорь

В доме стало совсем тепло. Вместе с запахами каких-то трав возникло неповторимое ощущение уюта, которое всегда возникает в тепле, когда кругом холод.

«Случись такое пораньше, даже года три назад! – подумал Любимцев. – А теперь поздно. Теперь это сигнал крысам бежать с корабля. Где-то варятся крупные решения по отрасли, и Сороковов что-то знает».

Он больше не испытывал готовности драться – пусть делают что хотят, мешать он не будет, изменить ничего невозможно. Его дни в исполкоме сочтены. Но и отговаривать Мельникова он не хотел, с удовольствием думая, что не ошибся, относясь к нему с

симпатией, – рисковал сейчас именно Мельников, и рисковал как последний идеалист.

Мельников заговорил, прервав размышления Любимцева. Он говорил рассудительно, но с иронией, не оставляя сомнений в продуманности своей позиции, убежденный, что его поймут.

– Я хочу поставить в известность свое начальство, – сказал Мельников, отметив, как напряглись лица собеседников. – Это можно сделать прямо сейчас, а можно после начала обогащения. Скажу откровенно, последствия неясны.

Он не хотел уводить разговор в сторону, объясняя, почему приходится действовать в одиночку. Мельников был уверен: стоит ему заикнуться, информация немедленно уйдет в управление. Поэтому он решил поговорить с Любимцевым и Перелыгиным – кому доверял.

– Интересные дела! – вскинул брови Перелыгин. – Если мы тут все заединщики, предлагаю решить оба главных вопроса: кто виноват и что делать? – Он потер ладони. – Лучше места не отыскать. – И, оглядев всех насмешливым взглядом, продолжил: – Первый вопрос сомнений не вызывает, а касаемо второго, думаю, надо подождать начала обогащения и прихлопнуть с поличным.

Любимцев кивнул, удовлетворенно взглянул на Перелыгина. Егор был готов к драке.

– Хочешь вселенского шума? – покачал головой Любимцев. – Тебе и строчки написать не дадут.

– Нет. – Перелыгин откусил карамельку, запил чаем. – Я выгоды не ищу, но, чтобы дело на тормозах потихоньку спустили, как-то не хочется. У нас только через большой скандал можно чего-то добиться, чтобы дым до самого верху.

– И куда дымить собираемся? – ухмыльнулся Любимцев, думая, что, по сути, Егор прав, но общественного резонанса мало, нужны силы посерьезнее. Здесь их никто не поддержит: одни хвост подожмут, другие за честь мундира встанут.

– Не в родную газету, естественно. – Перелыгин взмахнул рукой. – Я – не камикадзе. Это моя часть заботы, хотя… – Он запнулся. – Потребуется точка опоры.

– Верно, – откликнулся Любимцев. – Мы замахиваемся на Комбинат, а Сороковов ускользнет – он распоряжений не отдавал.

– Пускай выкручивается. – Перелыгин встал, бросил несколько поленьев в печь, сидя на корточках, посмотрел, как огонь лизнул свежее поленце с одной стороны, прошелся по нему с другой, примеряясь, прежде чем впиться в жертву, превратить в мерцающие угли, золу и сгинуть в ней, не оставив после себя ничего. – Пускай, – повторил он. – Большой шум охоту лезть без разведки на Унакан надолго отобьет.

– Или ускорит, – серьезно сказал Любимцев. – Та ли печка Сороковов, от которой надо плясать? Большой шум, Егор, бросит тень на Комбинат, на многих людей…

– Они не дети, – перебил Перелыгин. – Должны понимать, что делают.

– Так-то оно так… – Любимцев неторопливо достал из нагрудного кармана пиджака маленькую расческу и принялся старательно водить ею по усам то в одну, то в другую сторону, затягивая паузу,

чтобы додумать какую-то тревожащую его мысль. – Иногда… – Он убрал расческу. – Вещи, которые нам поначалу кажутся простыми, заканчиваются катастрофами. Мы вступаем в войну на уничтожение: или мы, или Сороковов. В случае победы нам с тобой, пресса, памятник не отольют. – Он подмигнул Перелыгину. – Можешь не сомневаться. Ты готов сняться с места? А мне скоро полтинник, пять лет до пенсии, мое время прошло, и я больше нигде не нужен. – Он сосредоточенно подергал пальцами пуговицу на рукаве пиджака, будто проверяя – хорошо ли та пришита. – Сороковов мимо Пухова ничего не сделает, поэтому крайним окажется Пухов. А он, хотя и не боец, мужик правильный и такого подарка не заслужил.

– А не может Пухов как-нибудь письменно или публично выразить свое несогласие, высказаться, что ли, по этому вопросу? – спросил, склонившись над кружкой с чаем, Мельников.

– Он этого не сделает, – покачал головой Любимцев, – руда уже на фабрике.

– А если зайти с другой стороны? – оживился Перелыгин. – Я могу сделать с Пуховым интервью.

– Не забудь поинтересоваться, много ли он собирается левого золота получить. – Любимцев недовольно поморщился.

– Не будем мыслить примитивно. – Перелыгин уже знал, как подведет Пухова к теме неперспективных месторождений и включения их в отработку. – Нужен всего один абзац.

– Он сам этот абзац и вырубит, – усмехнулся Любимцев. – И правильно сделает – не носи камень за пазухой.

– Визировать или нет – мое дело. – Перелыгин пропустил подколку Любимцева. – Но лучше с ним поговорить по-человечески. Согласен?

– Хорошо. – Мельников встал, приоткрыл дверь, в разогретую комнату рванулись белые клубы морозного воздуха, выплеснул остатки чая из кружки, налил свежего кипятка. – Думаю, самое правильное мне ехать к начальству.

– И доказать ему, что дважды два – пять, – напряженно пробурчал Любимцев.

– А вы что предлагаете? – Мельников подчеркнуто плавно, спокойно отхлебнул горячего чая.

– Не знаю! – мгновенно после слов Мельникова, ударив ладонью по столу, почти крикнул Любимцев. – Не з-на-ю, – уже спокойнее, но твердо повторил он. – Думать надо, вы хотите кинуться на танк с ручной гранатой.

Теплое чувство внутреннего родства к этим людям грело душу Перелыгина. Они знали, чего хотят, но самое трудное выпадало на долю Мельникова. Неуместные, высокопарные слова вдруг завертелись в голове, слова, которые он старательно вытравлял из своих текстов.

Однажды с Перелыгиным, когда секретарем райкома был Михайлов, из-за этого произошел казус. Михайлов попросил подправить стилистику в докладе для пленума – любил блеснуть нестандартностью. Перелыгин добросовестно вымарал казенные обороты, переписав их нормальным языком. Михайлов почитал и, покачав головой, сухо сказал: «Доклад – не очерк, а у вас получилось… – Он пощелкал пальцами, подыскивая нужное слово. – Слишком по-человечески, что ли». И больше с подобными просьбами не обращался.

Но сейчас, как Перелыгин ни призывал себя успокоиться, рассуждать трезво и здраво, он восхищался твердостью Мельникова, который ставил на кон офицерскую карьеру ради долга. «И это, черт возьми, – думал он, – не пустые слова».