Проклятие визиря. Мария Кантемир
Шрифт:
Долгие недели выкарабкивалась Мария из своей странной лихорадки. Но, вопреки всем опасениям, она выздоровела, — знать, не дано было ей умереть в столь раннем возрасте, знать, ещё не испила она всей чаши терпения и испытаний, что выпали на её долю.
Но пришла в себя, слабая, подурневшая, истощённая жаркими приступами и ледяными ознобами, и прежде всего попросила зеркало.
На неё глянуло незнакомое лицо с тёмными пятнами на щеках, с синими тенями под зелёными помутневшими глазами, с тонкими морщинками вокруг глаз и горькой складкой у рта.
«Неужели
И потом уже долгие месяцы не брала зеркала в руки, не гляделась и в блестящую поверхность вычищенных кастрюль в кухне, развешанных по стенам, не могла решиться снова взглянуть на себя.
«Стара, страшна, брошена», — мрачно твердила она про себя и отныне решала довольствоваться только ролью старшей сестры, следящей за домом и воспитанием братьев.
Мачеха давно уехала в дом Трубецких и, насколько слышала Мария, принимала ухаживания бедного, как церковная мышь, гессенского принца, служившего в русской армии.
Он аккуратно являлся к Трубецким, напрашивался на обеды и ужины, поглощал несметное количество пищи, никогда не давал себе труда что-то объяснить или принести хотя бы полевой цветок.
Он ходил так к Трубецким пятнадцать лет — его спокойно принимали, отдавали должное его аппетиту и не решались отказать от дома: слишком уж был знатен этот принц, тощий и высокий, церемонный и молчаливый...
Сестру свою, Смарагду-Екатерину, Мария тоже давно не видела: мать не отпускала её в дом мужа, и звали девочку все Катенькой, а о молдавском её имени не было ни звука.
Мария сокрушалась всего более из-за того, что сердце её точил червь убеждённости — не будет потомства Кантемиров на земле, ведь не стало же её сына, который мог бы поселить в ней уверенность, что проклятие визиря не действует, что это были лишь пустые слова.
Но она надеялась, что четверо её братьев станут мужьями, отцами и распадётся магическое кольцо заклятия.
Только тогда, когда она немного окрепла и обрела способность вновь разговаривать властным, не терпящим возражений голосом, решились ей сказать, что во время болезни её навещал царь, приказал перебираться в северную столицу, потому что он сам позаботится об устройстве её братьев.
Сердце её тревожно забилось: неужели не забыл, неужели даже теперь, после нескольких лет полного забвения, выплывет она из его памяти и он будет добр и милостив к её братьям из-за отца, из-за неё самой? Ей не хватало смелости снова мечтать, она не гляделась в зеркало, махнула на себя рукой, носила лишь тёмные траурные платья, даже не спрашивала ни у кого, какие фасоны модны нынче при дворе, какие шляпки и чепчики. Ей было безразлично всё это — она уже прошла тот период, когда хотелось блистать, но блистать в глазах только одного человека, другие её не интересовали — они были всего лишь тенями в её жизни, появлялись и исчезали, безмолвные, не оставляющие никакого следа в её памяти.
И уговаривала себя: надо слушаться государя, надо покоряться его приказам, но боялась даже мечтать, чтобы
Что ж, переселяться так переселяться — назначил государь ей проживание в Петербурге, сколь ни дорога, ни холодна там жизнь, а придётся покориться. Так не хотелось ей ехать в Петербург, что она всё лето откладывала отъезд и лишь в начале осени собралась...
Дом в Петербурге уже был приготовлен заботливыми слугами к приезду семьи, и Мария с удовольствием осматривала тёплые и светлые комнаты, хорошенькую ученическую, привольную кухню, где жарко горели начищенные днища медных сковород и кастрюль, как и в Москве развешанных по стенам возле большого очага.
И мельком неожиданно увидела чьё-то лицо в дне кастрюли — яркое, смелое, вызывающее, оно словно бы напоминало собой кого-то. Слегка искажённое изображение пропало, едва она отошла от кастрюли, и Мария вдруг поняла, что это она сама, что она похорошела и что теперь уже стоит посмотреться в зеркало.
Долго вглядывалась княжна в своё отражение на гладком поле зеркала — неужели это с снова она, свежая, сияющая, смугловато-розовая, с весёлыми зелёными глазами, с пунцовыми, прихотливо изогнутыми губами? Где же тёмные пятна на щеках, где синие круги под глазами, где побледневшие губы и морщинки около рта?
Ничего этого не было — на неё смотрела спокойная красавица с роскошными локонами, выбивающимися из-под всегдашнего чепчика, с тёмными полукружиями бровей, вздымающихся над яркими зелёными глазами.
Мария не узнавала себя и то смеялась, то строила рожи своему отражению — не могла поверить, что опять стала той же красавицей, что и была три года назад.
И она распахнула окна в своём петербургском доме — хоть и пришла осень, и в самом разгаре листопад, и жёлтые листья падают в её открытое и продуваемое холодным ветром окно, но ей казалось, что снова наступила весна, что не зимняя скучная пора грядёт за этим жёлтым листопадом, а цветущее лето с яркими головками синих васильков и качающимися тонкими стебельками лютиков...
В душе её впервые за долгое время поселились покой, мир, она теперь жила в ладу с самой собой, старалась не вспоминать о вещах, для неё ушедших в даль времён, — о своей любви, о своём погибшем сыне и умершем отце, — она вновь стала весела и нарядна...
Однажды утром, широко распахнув окно, хоть и дул в него сильный северный ветер, княжна услышала равнодушные громкие слова глашатая, читавшего какой-то царский указ.
Едва разбирая слова, она высунулась из окна подальше и начала напряжённо вслушиваться в слова манифеста: