Проклятие визиря. Мария Кантемир
Шрифт:
Московский дом Марии поразил его пустынностью и сумрачностью.
Не бегали и не суетились слуги, никто не встретил его у ворот, кроме старого седого и всклокоченного сторожа, — впрочем, он ведь и не предупреждал о своём приходе.
Пётр быстро поднялся на крыльцо, затенённое навесом из тонких тесовых лесин, взбежал по знакомой широкой лестнице на женскую половину дома. Никто не попался ему на пути — словно попрятались все слуги, словно повымерло всё вокруг...
Знакомая низенькая дверца была только прикрыта, а не заперта на ключ,
Он рывком распахнул её, пригнулся привычно, стараясь не стукнуться о притолоку, распрямился.
Мария лежала в постели, едва укрытая атласным одеялом, свеча горела возле изголовья, а рядом, на полу, валялись раскрытые и, видно, много раз читанные книги.
Белело её лицо на белейшем полотне подушки, руки были сложены на груди, и румянец лихорадки пылал на её щеках...
— Что, что? — подскочил к ней Пётр. — Здорова ли?
Она открыла помутневшие зелёные глаза.
— Сколько раз ты приходил ко мне, — неясно забормотала она, — опять сон, опять бред, оставь меня, ты разбил моё сердце...
И она повернула голову на подушке, не в силах сквозь лихорадку почувствовать, что это не сон, а явь, что её возлюбленный собственной персоной явился перед ней.
Он схватил её вялые, безжизненные руки и принялся целовать их с такой нежностью и страстью, которые уже и сам не подозревал в себе...
— Да что ж такое, — опомнился он, — человек больной лежит, и возле никого? Кто тут есть в доме? — громко закричал он.
И сразу словно тени выскользнули из тёмного угла — и старая нянька с клубком шерсти и спицами в руках, и старый слуга с чашкой отвара, и низенький седой камерарий, управитель дома и хозяйства.
Бросились в ноги, заголосили, умоляя о пощаде...
— Где ж лекари, врачи, доктора? — грозно вопросил царь.
— Здесь я, государь, — тихонько вылез из угла Поликала.
И тоже бросился на колени: узнал царя и схватился за сердце — убьёт, пригвоздит к полу. Но не проведал же он ничего про ребёнка, а эту тайну Поликала хранил в душе и даже под пытками не сознался бы...
— Так что, что с ней? — нетерпеливо кричал Пётр.
— А едва похоронили батюшку-государя Кантемира, так и слегла, не выдержала душа испытаний...
Так и не приходила в себя Мария во всё время посещения царя — не узнавала его, бредила, катала голову туда-сюда по подушке.
И он покинул дом, наказав и слугам, и лекарю следить за больной, распорядился вызвать и своих личных докторов.
А ещё наказал камерарию: буде выздоровеет, отправиться ей со всей своей семьёй в северную столицу, а уж там он позаботится о семье молдавского господаря...
Двор вернулся в Петербург, и Пётр занялся своими обычными делами: ездил в Адмиралтейство, где закладывались новые мощные корабли, разговаривал с голштинским послом об устройстве свадьбы старшей дочери Анны с голштинским принцем, наметил даже день помолвки, день обручения — 24 ноября сего года.
И лишь изредка удавалось ему уединиться
Однажды, войдя в токарню, увидел Пётр на полу большой пакет, запечатанный не так, как паковались придворные пакеты. Обошёл кругом пакета, знал, что может он содержать в себе немалую угрозу: может быть там и невидимый яд, а то и обкуренное ядовитыми парами письмо — были уже и такие покушения на его жизнь.
Срочно вызвал Петра Андреевича Толстого — Тайная канцелярия всегда стояла на страже жизни и здоровья государя и государства.
— Погляди-ка, Пётр Андреевич, кто-то и сюда, ко мне в токарню, проник, — хмуро сказал он толстому и неповоротливому, но проворному в мыслях Толстому. — Не ведаю кто, а только кто-либо из придворных или из обслуги. Бери, вскрывай, читай.
Пётр Андреевич с опаской и тяжело нагнулся над пакетом.
Конверт толстый, из серой бумаги, но не припечатан сургучом, не перевязан шнуром, как делают обычно со всеми дворцовыми пакетами.
Толстой взял нож для разрезания бумаги со стола Петра, резко вскрыл пакет. Там оказались два свёрнутых толстых листа бумаги, тоже серой и неровной.
— Читай, — коротко приказал царь.
И Пётр Андреевич начал читать, но с первых же строк стал спотыкаться и изумлённо поднимать седые брови.
— Чти чётко, — мрачно приказал Пётр.
Едва-едва доковылял Толстой до конца этого странного доноса.
А что это донос, выяснилось с первых же строк.
Гладко и свободно составлен был, чувствовалась опытная в бумажных делах рука и светлый ум, способный составить такое нелёгкое послание...
И сообщалось в доносе ни больше ни меньше, как о том, что жена Петра, императрица Екатерина Первая, находится в давней связи со своим камергером, Вильямом Монсом, спит с ним давно, ещё с шестнадцатого года, но особую опасность доносчик чуял в том, что зреет заговор против Петра, что договорились они, Монс и Екатерина, извести императора, а самим сесть на престол и править страной вместо самого великого императора.
В первый момент Пётр даже рассмеялся: что за нелепость! Чтобы Екатерина устроила заговор — да она никогда в государственные дела не вмешивалась, ума её не хватало на это, могла только размениваться на бабские сплетни да пересуды.
И оборвал смех: что, если и правда обманывает его Катеринушка с этим пригожим Монсом?
Вспомнилось, что вся семейка Монсов была не слишком-то строга в морали.
Иоганн Монс был поставщиком двора: Пётр заключил с ним крайне выгодный для него контракт на поставку товаров для армии.
И хоть было сукно для мундиров гнилое, а провиант подмочен и бракован, но Пётр закрывал глаза на проделки Монса-старшего, и всё потому, что дочка его, быстроглазая белокурая Анна, стала любимицей царя и он даже подумывал на ней жениться.