Проклятие визиря. Мария Кантемир
Шрифт:
И мысли Толстого снова вернулись к тому, что должно было ему сделать — уберечь Россию от нападения крымского хана, состоявшего под эгидой Турции, которая направляла его туда, где им нужно было разжечь огонь...
Толстой вздохнул и отпил крепчайшего кофе — не признают турки ни горячительных напитков, ни даже слабой спиртовой наливки. Только и есть у них для подъёма духа что этот надоевший ему кофе, от которого у него лишь колотилось сердце да вздувались жилы на руках и ногах.
А Кантемир тихонько прошёл в комнату дочери. Всё ещё был тут грек Поликала, всё так же сидела у ложа дочери Кассандра, и всё так же пылало лицо Марии.
Дмитрий тихонько поставил на столик возле самого ложа Марии куклу, исправленную Толстым, и бросил взгляд на Кассандру. Она увидела куклу,
Поликала дал девочке понюхать соли, и Мария с трудом открыла мутные от жара глаза.
— Посмотри, дочка, — тихо и ласково сказала Кассандра, — твоя кукла жива, здорова и невредима.
Мария слегка повернула голову к столику и увидела нарядную, обряженную в атлас, шёлк, бархат и кружева куклу. Но никакого чувства не проявилось на её пылающем лице. Она смотрела на куклу, как будто в пустоту, как будто не замечала эту живую слоновую кость, яркий наряд, широко распахнутые голубые глаза и просохшие белокурые кудри.
Она всё ещё была во власти своих кошмаров, всё ещё казалось ей, что отрывают руки и ноги у живых людей, и льётся кровь, и трещат кости, и падают заживо разорванные люди на мраморный красивый пол, и растекаются по нему, пятная мраморные плиты, потоки ярко-красной человеческой крови. И потому не видела она ни лица куклы, ни её наряда — кошмары держали её в своей власти.
Кассандра подняла глаза на мужа и горестно вздохнула: нет, даже эта весёлая нарядная кукла не смогла вывести Марию из её лихорадочного состояния...
— Теперь ей нужен покой, горячее питьё и заботливая рука, — покачал кудлатой головой грек Поликала и встал от ложа Марии. — Я больше ничем не могу помочь...
Глаза Кассандры наполнились слезами.
— Бог даст, всё обойдётся, — шепнул Дмитрий жене, — всё будет хорошо...
А про себя он думал, что день рождения дочери закончился так горестно и что подумает Пётр Андреевич Толстой об их заболевшей дочери. Он, Дмитрий, так хотел показать послу России, какая красавица у него жена и как великолепна его дочка в этот торжественный день, хотел вместе с Толстым послушать её пение турецкого марша, недавно сочинённого им. А теперь Толстой решит, что он, Кантемир, во всём придерживается турецких обычаев, и может даже не поверить, что девочка так тяжело заболела, что ни его жена, ни сама Мария не смогут выйти к гостю, — он уже давно наслушался рассказов Толстого о том, что все европейские женщины ходят с открытыми лицами, что в России теперь женщины сидят за одним столом с мужчинами, пьют и едят вместе с ними и даже танцуют в ассамблеях, как завёл царь российский.
И не потому, что они нескромны, а просто потому, что таковы обычаи и порядки при дворе, хоть и сохранились до сих пор в России две половины дома, как и в Турции, — мужская и женская. Но свободно ходят они из одной половины дома в другую, и нет надзирающего с ключом за запертой дверью харема. Разные страны, разные обычаи...
Мария проболела очень долго. И даже тогда, когда уже прошёл жар и лихорадка оставила её похудевшее тело и она стала способна сидеть на широкой софе и даже подходить к окнам и глядеть на проходящих внизу людей, она не обращала никакого внимания на свою нарядную куклу. Её просто не существовало для Марии — она была в другой жизни, она была сломана, убита, и никогда Мария не приближалась к кукле, не брала её на руки и равнодушно следила, как её младшая сестрёнка Смарагда таскала куклу за волосы и махала над головой всем её тельцем из слоновой кости или тащила её по ковру и прижимала к сердцу. Болезнь словно вытравила память о ней, и теперь это была просто вещь, которая всё время сидела на шкафу или на этажерке, рядом с головными покрывалами, либо валялась на полу, брошенная Смарагдой...
Кассандра внимательно наблюдала за дочерью: после болезни Мария вытянулась, похудела, и в глазах её уже не было прежней весёлой задоринки, что так отличала старшую девочку в семье Кантемиров. Она как будто сразу повзрослела, теперь её не интересовали игрушки
Теперь у неё были всё более сложные дела: она начала учиться, старательно писала и читала, говорила уже на многих языках, прекрасно играла в шахматы, и Кассандра даже боялась, что слишком длительные умственные занятия могут совсем испортить её жизнерадостную, весёлую дочку. Но Мария вела себя так, словно и не было болезни, лишь улыбка редко появлялась на её смугловатом личике.
Ей исполнилось пять лет...
ГЛАВА ВТОРАЯ
Возвращаясь от Кантемиров в свой посольский дворец, Пётр Андреевич Толстой только покачивал своей седой, облысевшей головой, увенчанной огромным, на три локона, белым париком. Как странно и изворотливо связывает порой судьба таких разных, таких непохожих людей и в то же время как будто родственных по убеждениям, наклонностям и даже вкусам! Что могло быть общего между этим молодым ещё молдавским князем Кантемиром и сильно уже в годах Толстым, много поездившим, знающим цену словам и поступкам людей? Вот поди ж ты, как-то сошлись эти два человека — и говорили-то не на родном кому-либо из них языке, а на итальянском, чуждом и тому и другому. II семье Петра Андреевича кроме как на русском и речи не было, а у Кантемиров в ходу был греческий, потому как Кассандра была настоящей гречанкой и придерживалась всех греческих традиций и обычаев. Разве что связывала их вера — православная — и хранившаяся в греческих обычаях истовость этой веры. Впрочем, сказать, что Пётр Андреевич так уж очень был набожен, нельзя было — свет повидал, уяснил, что сколько народов, столько и религий, и, пожалуй, с лёгким смешком, перенятым у Великого Петра, относился к долгим службам в церкви, старался по возможности сократить их и крестился скорее по привычке, нежели с подлинной набожностью. Но увидел тут, в Кантемировской семье, трепетное, истовое отношение к религии, обрядам, и с удивлением заметил в себе отсутствие этой истовости, и позавидовал было такой силе веры.
Но было и ещё многое, что связывало их, старого дипломата, изощрённого в пронырстве и ловкости, и молодого, прямого в своих высказываниях молдавского князя. Оба были любознательны, наблюдательны и остры на суждения, любили познавать новое.
С усмешкой вспоминал Пётр Андреевич о своём странном для многих русских бояр решении — ехать волонтёром в Европу, чтобы научиться там кораблевождению и кораблестроению. «Седина в бороду, бес в ребро», — сердилась жена, усмехались взрослые, уже женатые сыновья, когда пятидесятидвухлетний Пётр Андреевич объявил о своём отъезде.
— От меня бежишь, к молодым иноземкам, — плакала постаревшая, уже обложенная внуками и внучками жена. — Скоро, может, и в монастырь меня, по примеру царя-батюшки, заточишь, чтобы на молоденькой жениться.
Пётр Андреевич молчал. Разве можно рассказать ей, неразумной бабе, что всё ещё боялся кары за своё активное участие в Стрелецком бунте, думал, что не сносить ему головы. Пётр был немилостив, сам рубил головы стрельцам и знатным боярам в перерывах между выпивкой и закуской. Не рассказывал Пётр Андреевич о своих страхах никому, а в душе таил ужас, потому как сильно был напуган жестокостью и зверством нового царя, ставшего после смерти царя Ивана единственным самодержцем.
Как уж удалось ему обойти, окрутить словами молодого царя, лишь он один и знает. Судьба дала ему шанс, возможность, случай — столкнула его с новым царём в Великом Устюге, где хоронился он от кары. И всю свою изворотливость выказал Пётр Андреевич, чтобы не дошло дело до плахи. Пал в ноги молодому царю: отпусти-де, батюшка, в Европу — хоть и сед, а весьма желаю научиться тому делу, которое припало в твоё сердце, — навигацкому...
Сколько слов извертел, сколько лести и ласковости! И ведь поверил Пётр Толстому, принял на веру, что искренне желает тот выучиться любимому делу царя — моряцкому.