Проклятое сердце
Шрифт:
Даже мама выглядит удивленной этим.
— Ужин? — спрашиваю я.
— Да, — он сжимает губы в тонкую линию. — Мы встретимся с мужчиной, который проник в сердце моей дочери. И точно увидим, что он за человек.
Кровь стучит у меня в ушах. Не могу поверить, что он согласился. Это похоже на уловку. Ощущение, что вот-вот наступит начало конца.
Но отец больше ничего не говорит. Он ждет моего ответа.
— Спасибо, — тихо говорю я. — Я приглашу его завтра вечером.
— Хорошо, — говорит папа. — Не могу дождаться.
Ужин —
С того момента, как мой отец открыл дверь, я знала, что так и будет.
Он надел один из своих лучших костюмов — темно-синий Brioni. Это не жест приветствия или уважения. Он хочет казаться максимально устрашающим.
Он холодно приветствует Данте. Мой отец может быть ужасно суровым, когда захочет.
Проблема в том, что Данте столь же суров в ответ. На нем рубашка на пуговицах и пара брюк. Его волосы красиво причесаны, а туфли начищены. Но он не выглядит утонченным, как папа. С закатанными рукавами рубашки видны его мясистые предплечья с мышцами, покрытые темными волосками. Его массивная рука сжимает руку моего отца, и это выглядит как жестокая рука с распухшими костяшками пальцев и золотым фамильным кольцом, которое Данте носит на мизинце.
В отличие от этого, руки моего отца тонкие, изысканные, ухоженные. Его часы и запонки выглядят как украшения джентльмена.
Данте выглядит так, будто он не брился, хотя я знаю, что он брился. Это просто темные волосы на его лице, которые отбрасывают на его щеки вечную тень щетины.
Когда он здоровается с моей матерью и сестрой, я знаю, что он использует свой самый нежный тон, но он звучит как ворчание. Они не привыкли к его голосу. Мама на самом деле немного подпрыгивает. Они не знают, как отличить его более мягкий тон от его по-настоящему ужасающего рычания. Для них все, что он говорит, кажется грубым и неотесанным, даже когда он пытается сделать им комплимент.
— У вас прекрасный дом, — говорит он маме.
Это тоже звучит неправильно, как будто он никогда раньше не был в хорошем доме. Когда я знаю, что особняк Галло по-своему прекрасен и почитаем. Гораздо больше, чем это арендованное место.
Меня уже тошнит от страха, а ужин только начался.
Мы все садимся за официальный обеденный стол.
Папа сидит во главе. Мама рядом с ним. Серва сидит с одной стороны, Данте и я — с другой. По крайней мере, мы рядом друг с другом.
Одна из горничных приносит суп.
Это гаспачо, на поверхности которого поблескивает оливковое масло. Данте настороженно смотрит на остывший суп.
Он берет свою ложку. Она выглядит комично маленькой в его огромной руке. Отец, мать и сестра уставились на него, как на животное в зоопарке. Я так злюсь на них, что мне хочется плакать. Я знаю, что они не это имеют в виду, но мне больно видеть их застывшие выражения лиц, под маской вежливости скрывается отвращение.
Данте тоже это чувствует. Он пытается быть спокойным. Старается относиться к ним с теплотой. Но это невозможно при ярком свете, напряженном взгляде, тишине, окутывающей стол. Каждый звон наших ложек усиливается
Данте вежливо делает несколько глотков супа, прежде чем отложить ложку. Невозможно пытаться есть, когда на тебя смотрит так много людей.
— Тебе не нравится суп? — говорит мой отец с холодной вежливостью. — Я могу заказать что-нибудь еще с кухни. Что ты любишь есть?
Он говорит это так, как будто думает, что Данте живет на диете из пиццы и картофеля фри. Как будто нормальная человеческая еда выше понимания Данте.
— Суп превосходный, — рычит Данте. Он снова берет ложку и торопливо съедает пять или шесть ложек. Из-за спешки немного красного супа выплескивается на белоснежную скатерть. Данте краснеет и пытается промокнуть пятно салфеткой, делая только хуже.
— О, не беспокойся об этом, — говорит мама.
Она говорит это доброжелательно, но звучит снисходительно, словно Данте — немецкий дог, сидящий за столом, от которого нельзя было ожидать ничего лучшего.
Я не могу притронуться к еде. По-моему, суп ужасно пахнет, как будто в нем есть железные опилки. Я сдерживаю слезы.
— Итак, Данте, — говорит мой отец так же спокойно и размеренно, как всегда. — Чем ты зарабатываешь на жизнь?
— Моя семья владеет несколькими предприятиями, — отвечает Данте. К его чести, его голос такой же спокойный, как у папы, и он без труда встречается взглядом с моим отцом.
— Какого рода предприятия?
— Строительство. Недвижимость. Элитные рестораны.
— Действительно, — говорит мой отец. — А также несколько прачечных и стриптиз-клуб, не так ли?
Я вижу, как на челюсти Данте дергается мускул. Мой отец ясно дает понять, что он провел свое исследование семьи Галло.
— Да, — говорит Данте. — Верно.
— У твоей семьи долгая история в Чикаго, не так ли?
— Да.
— Этот дом на Мейер-авеню просто… очаровательный. Он принадлежит твоей семье, должно быть, лет сто.
— С 1902 года, — натянуто говорит Данте.
Отец кладет ложку и складывает свои тонкие, изящные руки на столе перед собой.
— Мне интересно, — говорит он, — почему ты думаешь, что я когда-либо позволю своей дочери связать себя с итальянской мафией?
За столом воцаряется ледяная тишина. Мы все, кажется, застыли на месте: моя мать застыла на стуле с широко раскрытыми глазами, Серва подносит ложку ко рту, но не делает ни глотка супа, я впиваюсь ногтями в ладонь с такой силой, что, возможно, идет кровь. Мой отец уставился на Данте, а Данте уставился прямо на него.
— У всех семей есть свои секреты, — говорит Данте, его резкий голос прямо противоположен культурному тону моего отца. — Вы, например, выросли в Аккре… Я сомневаюсь, что вам пришлось бы далеко ходить, чтобы найти родственника, который перерезал кому-то горло за несколько седи.
Отец не вздрагивает, но я вижу возмущение в его глазах. Я не знаю, осознает ли Данте, насколько точным было это утверждение. У моего отца было два дяди, которые работали на местного гангстера. Однажды они предложили его сестрам место горничных в богатой части города. Девочки собрали чемоданы, планируя вернуться домой на выходные. Но они так и не вернулись — мой отец больше никогда их не видел.