Прокурор республики
Шрифт:
Управляющий делами Совета Народных Комиссаров
Влад. Бонч-Бруевич".
О том, что правительство готовится к отъезду из Петрограда, Крыленко слышал и раньше. Но руководивший этой операцией Бонч-Бруевич так сумел законспирировать ее, что даже Крыленко не знал никаких подробностей. Всем наркомам и наиболее видным деятелям Советской власти, отправлявшимся с этим поездом в Москву, сообщили об отъезде в последнюю минуту...
От пустынной, совершенно заброшенной Цветочной площадки - тупика соединительных путей, примыкавших к основной магистрали, - поезд отошел точно в десять вечера, без гудка и огней. Свет дали только через час, когда
Вскоре в вагоне появился один из секретарей Совнаркома. "При остановке просьба на платформу не выходить", - громко сказал он.
Увидев Крыленко, он подошел к нему.
– Владимир Ильич ждет вас у себя.
В ярко освещенном салон-вагоне Председателя Совнаркома все окна были плотно завешены. Здесь собрались самые ближайшие соратники Ильича. Бонч-Бруевич с юмором рассказывал о том, как ему удалось перехитрить эсеров, которых он убедил, что правительство переедет не в Москву, а на Волгу, и не сейчас, а месяца через два.
Ленин заразительно смеялся.
– А квартиры в Москве, Владимир Дмитриевич, вы нам подберете? Вспомнив о чем-то, Ленин снова захохотал.
– Когда мы уезжали из Швейцарии, я зашел проститься к хозяину. Фамилия его Каммерер, сапожник.
– Он обратился к Крыленко: - Это было в Цюрихе, мы сняли там квартиру уже после вашего отъезда, Николай Васильевич... Каммерер удивился: "Смешно, господин Ульянов, уезжать, когда деньги за квартиру уплачены вперед. Разве у вас столько денег, что вы можете разбрасывать их на ветер?" Я ему объясняю: много, мол, у меня в России дел. "Больше, чем здесь?" - спрашивает. "Думаю, что больше", - отвечаю я. Каммерер посмотрел на меня с сомнением: "Положим, больше писать, чем здесь, вы уже не сможете. Найдете ли вы в России квартиру - это тоже вопрос, газеты пишут, что там теперь большая нужда в помещениях".
– И что же вы ему ответили, Владимир Ильич?
– весело спросил Крыленко.
– Что какую-нибудь комнатенку я себе все же найду, но едва ли она будет такой удобной, как у господина Каммерера. Он расчувствовался и сказал: "Ладно, я через месяц переезжаю на другую квартиру и там приготовлю вам комнату. На всякий случай. Все бывает, может быть, вы еще вернетесь". Выходит, если с квартирами в Москве будет туговато, у меня есть запасной вариант.
Все, кто собрался в тот вечер в ленинском вагоне, были связаны давней и прочной дружбой. Они любили шутку, задорную песню, состязания в остроумии за чашкой крепкого чая. Долгие годы подполья, тюрем, ссылок, эмиграции научили их ценить минуты общения.
Теперь, поглощенные огромной государственной работой, они встречались друг с другом все больше на совещаниях, заседаниях, конференциях, митингах.
Сутки были расписаны почти поминутно, посвятить "просто" разговору хотя бы час казалось недоступной, расточительной щедростью. Ночь в поезде, свободная от повседневных дел, была счастливой случайностью.
Но Ленин вдруг посерьезнел, заторопился в свое купе. "Устал, отдохнуть ему надо", - подумал Крыленко, с тревогой вглядываясь в осунувшееся, бледное лицо Ильича.
Он не знал, и никто тогда не знал, что, запершись в купе, Ленин снова сядет за стол. И напишет - на одном дыхании - одну из самых вдохновенных своих статей"Главная задача наших дней", раздумья о России, о революции, о насущных задачах...
Как и все большевики, прибывшие с совнаркомовским поездом из Петрограда, Крыленко жил
С явными и тайными врагами и послала теперь партия бороться Крыленко: в конце марта Совнарком поручил ему организовать публичное обвинение в революционных трибуналах Советской республики. Этим же постановлением Елена Федоровна Розмирович была назначена руководителем комиссии по расследованию самых важных и крупных политических преступлений.
ЧАС РАСПЛАТЫ
В воскресенье, третьего ноября, накануне первой годовщины Октября, в Москве открывали памятники великим деятелям прошлого: революционерам, писателям, мыслителям. Посреди Александровского сада был воздвигнут бюст Робеспьеру, у кремлевской стены - народным поэтам Никитину и Кольцову, на Трубной площади - Тарасу Шевченко. Готовились торжества, и Крыленко загодя обещал принять в них участие. Он хотел сказать слово о поэтах, прочитать свои любимые стихи.
Но неожиданные события заставили его отказаться от этого плана: в Петроград добровольно пожаловал и передал себя в руки властей Роман Малиновский; предателя доставили в Москву, спешно велось следствие, и уже на пятое ноября был назначен суд.
Целыми днями Крыленко готовился к процессу, которой подводил итог давней и темной истории, нанесшей столько тяжких ударов партии.
...Суд открылся ровно в полдень пятого ноября.
Бывший зал Судебных установлении в Кремле был переполнен. Люди, прошедшие подполье, тюрьмы и ссылки, люди, которые привыкли всегда чувствовать рядом плечо товарища, пришли на заключительный акт трагедии разоблачение того, кого они некогда считали своим другом.
Его ввели под конвоем, и Крыленко, сидевший на возвышении против скамьи подсудимых, не узнал былого "героя". Куда делись его лихость, заносчивость, самодовольство?! Перед судом предстал сломленный, с потухшим взглядом человек, нимало, казалось, не интересующийся своей судьбой.
Неужто и в самом деле ему все было глубоко безразлично? Но тогда зачем же он добровольно вернулся?
Зачем проделал нелегкий путь по опаленной войною Европе из своего безопасного заграничного далека, зачем явился в Смольный, зачем сказал: "Я - Малиновский, судите меня"? Угрызения совести? Но как тогда вяжется с ним эта маска холодного безразличия решительно ко всему? А может быть, эта маска лишь составная часть общего плана? Но какого? Чего же в конце концов он хочет, этот насквозь изолгавшийся человек, который безжалостно торговал своими товарищами и ревностно служил злейшим врагам своего класса? ^
Всего четыре года, день в день, отделяло его от той памятной даты, когда царскими сатрапами были арестованы его товарищи по думской фракции. Ту, почетную, скамью подсудимых он с ними не разделил. Теперь он сидел один на другой скамье подсудимых - позорной.
– Объявляется состав суда...
За столом, покрытым красным сукном, заняли места семеро судей. Их имена, их объективность и честность были всем хорошо известны. И председатель - латышский большевик Отто Карклинь, и столяр, а потом первый советский судья Иван Жуков, и старый подпольщик, рабочий-металлист Михаил Томский...