Пролитая вода
Шрифт:
Тенишев стоял, поворачивая голову по сторонам, запрокидывая ее вверх, словно торопился охватить все виденное и слышанное одновременно. Мимо прошли две девочки, оглянувшись на Тенишева, что-то сказали друг другу и весело рассмеялись.
Дома он переоделся и сразу же вышел на улицу. Повернул в подворотню, прошел по двору, в котором недавно стоял. Уже не поднимая головы, знал, что где-то вверху – живое гнездо из листьев и снега.
У чеховского дома стояли люди. Они держали странные предметы, похожие на зачехленные картины. Тенишеву
И подумал, как знакома ему эта последняя минута нерешительности, как она проходит ощутимо и осязаемо физически, в ожидании действия или его отмены. «Чему быть, того не миновать» – название этой минуты, чем бы она ни завершилась.
Девушка, взглянув на часы, пошла по двору.
«Сейчас сорвется снег с ветки», – почему-то подумал Тенишев. Он догнал ее как раз под тополем.
– Простите…
В ее глазах был испуг человека, который ожидает опасности.
– Что вы? Что вам надо?
Это была она.
– Не бойтесь, я опять хочу помочь. Нести ваш сверток. Помните, недели две назад я проводил вас до дома?
Девушка вглядывалась в его лицо.
– О господи. Нервы. Действительно, вспоминаю.
Тенишеву показалось, что девушка смотрит на него с каким-то подозрительным внутренним размышлением.
Они пошли рядом. И Тенишев, не останавливаясь, стал подробно объяснять, как появился в этом дворе, – почему-то он стремился показать, что он ни в коем случае не искал встречи с ней.
– И если вы хотите, я уйду.
Она чуть заметно улыбнулась.
– И вы не знаете, как меня зовут?
– Конечно, нет.
– Анна. Простите, когда я услышала ваш голос, я думала о своем. Мне показалось… Но это не важно.
– Меня зовут Иван. А это картина?
– Да, здесь во дворе контора, занимается живописью. В некотором роде.
– Анна. Хочется добавить в скобках: так звали девушку.
– Как в протоколе.
– Нет, так представляли героинь в романах девятнадцатого века.
– Чем же вы занимаетесь?
– Как ни странно, учусь. На литературных курсах.
– Верю, – Анна улыбнулась.
– Еще бы сказали, как Станиславский: не верю. Зачем мне говорить о себе неправду?
– Вы смешной и какой-то наивный. И я не привыкла к вашей интонации. Вы меня простите, я в последнее время так много общалась с людьми, которые привыкли обманывать…
– Не общайтесь.
– По-моему, это уже невозможно.
Тенишев вспомнил ее отца-иностранца и осекся – опять он лезет со своими советами. Словно оправдываясь, он сказал:
– Я вот часто ловлю себя на том, что сам себя обманываю. Так что мы с вами похожи.
– Ну что вы! Это несоизмеримо. Как свобода и… несвобода.
Они подошли к знакомому подъезду.
– Знаете что, а ведь я могу пригласить
Дверь была тугой, и чтобы, когда она закрывалась, не ударило картину, Тенишев держал ее перед собой. Дверь толкнула его в спину.
Когда Анна зажгла свет, Тенишев сказал:
– Я вижу этот свет второй раз. В первый раз я видел его с улицы.
Анна улыбнулась:
– Вы странный человек. Замечаете то, что другому и в голову не пришло бы.
– А я такой и представлял старую московскую квартиру: везде вещи, вещицы и много ткани – покрывала, скатерти, портьеры.
– И много-много пыли?
– Тишины. Вещи любят тишину. Я однажды зашел в дом-музей Станиславского ночью – мой однокурсник там сторожем работает – и прошел по коридору. А в это время пришли проверять, как он сторожит. Мне пришлось войти в какую-то комнату и встать за шкафом. Я чуть с ума не сошел: мне показалось, что все вещи взволновались, внутренне напряглись от моего присутствия, от вторжения в их царство тишины.
– Какой вы впечатлительный. Но в квартире все по-другому. Я люблю иногда ночами, не включая свет, стоять у окна и смотреть на улицу. Раньше любила.
– А сейчас?
Анна пожала плечами.
Зазвонил телефон. Анна стояла и ждала, пока прекратятся звонки. Тенишев почувствовал, как она волнуется.
– Знаете что. Если вы не устали стоять там, во дворе, может быть, пойдем куда-нибудь? Я вам покажу одно шумное заведение.
Анна посмотрела на телефон.
– А что. Так будет лучше. Не хочу слушать эти звонки.
Подавая Анне пальто, Тенишев почувствовал запах ее волос. Он мог бы сказать, что таким и представлял его себе, но, конечно, промолчал.
Они перешли улицу Горького по подземному переходу, переулками вышли к Патриаршим прудам, и Тенишев подумал: если бы он гулял один, то шел бы этой дорогой. Анна спросила:
– О чем вы молчите?
– Выпал снег. Мне всегда в такое время кажется, что и там, наверху, его стало больше.
– Вы всегда думаете о таких вещах – ну, необычных? Снег как снег, люди не замечают его, а вы уноситесь в своих мыслях куда-то вверх, в темноту, где и не видно ничего.
– Иногда мне кажется, что я вообще ни о чем не думаю. Не спрашиваю себя, не отвечаю. И чувствую себя виноватым перед молчаливыми словами, словно они попали к нерадивому хозяину.
– Ну что вы, я думаю, им повезло, вашим словам, с хозяином. Только отпускайте их все же на волю.
Тенишев улыбнулся:
– Заступаетесь за обиженных? Но они тоже хороши – бывают непослушными, капризными, как дети.
– Еще скажите: они первые начали.
– Может быть. Слова-провокаторы. Покажутся самые смелые, назовут себя, а остальные спрячутся, онемев в нерешительности. – Тенишев остановился, как опомнился. – Какие глупости я говорю. Свои глупости. Первый признак ненормальности – говорить только о своем.