Пролитая вода
Шрифт:
– Какое страшное слово, – помолчав, добавил Тенишев. – Почему-то в последнее время я произношу его по слогам. Наткнешься на это слово и вдруг слышишь, какая за ним пустота.
Анна поняла его, она затаила дыхание и потом медленно проговорила:
– Что же я делаю. Ты… забудь меня завтра, хорошо?
И, словно поняв, что словами уже ничего нельзя исправить, замолчала, тихонько всхлипывая.
Тенишев целовал ее мокрое лицо и шептал:
– Не бойся, не бойся ничего, я забуду, я обязательно забуду.
Анна тихо покачивала головой, словно
– Ты же не из этой жизни, не из этой… Откуда ты появился… Я же сразу поняла, что же я делаю…
– Все хорошо, хорошо, я сейчас принесу выпить, и ты уснешь, отдохнешь, ну что ты.
Тенишев тихонько высвободился и поднялся. Он различил рядом с кроватью проигрыватель, нажал на кнопку, опустил иглу на пластинку и приглушил звук. Тихо появлялась музыка.
На кухне Тенишев прислушался. Мелодия показалась знакомой. Чистый голос словно спрашивал себя и одновременно отвечал. Одна и та же фраза звучала неуловимо по-разному, проносясь в одну сторону и возвращаясь к началу. Тенишев машинально отпил из бутылки и вернулся в комнату. «Ich habe genug», – пел голос. Тенишев вспомнил красный шар лампы на полу, лежащую рядом собаку – Данину квартиру. Слова Дани, сказанные тогда: «Об этом нельзя написать».
Он сел рядом с Анной, протягивая ей бутылку.
Она неумело отпила из горлышка и провела по подбородку ладонью. Тенишев выключил проигрыватель.
Утром, стараясь не разбудить Анну, он тихо оделся, на кухне вырвал из блокнота листок бумаги, достал ручку, написал «Анна,» – и задумался. Он так и ушел, оставив на столе листок бумаги с одним именем и запятой, которая ему показалась похожей на странный порог перед пустотой, перед возможными, незвестными словами.
8
Дома, как только Тенишев разделся, позвонили в дверь. Пришел дворник звать на работу. Тенишев сказался больным и попросил дворника за бутылку убрать и его участок.
Он спал, просыпался, читал подряд все книги, которые были у него, раскрывая их наугад, и чувствовал каждую минуту, что он – непривычен для себя, раздвоился в своем ощущении, как раскрытая книга, и новой его части, неизвестной раньше, стало больше.
К вечеру он вышел на улицу. Прошел мимо людей, стоящих у чеховского дома. Посмотрел на тополь, на ветку, которая уже держала совсем незаметную шапку снега, дошел до дома Анны. Предчувствие, что ее нет дома, заставило его совершенно спокойно позвонить – никто не отозвался. Он бродил по знакомым переулкам, возвращался к ее дому, но почему-то знал, что сегодня ее не встретит.
Прошло несколько дней. Анна исчезла. И чем больше становилась пустота обычной жизни, которая обступила Тенишева со всех сторон, тем больше в нем самом крепла простота и ясность жизни внутренней, связанной с Анной. Он не стыдился того, что называл свои чувства любовью. Это слово впервые стало не чужим, не условно обозначающим приблизительное понятие, к которому он привык, читая книги и досадуя, что автор не постарался описать чувства героя более точно, а воспользовался обычным, принятым среди людей определением, похожим на привычку называть глаза собаки печальными – верно, но
«Я люблю», – думал Тенишев, и при этом не возникало у него сомнения или интонации вопроса. Простое и ясное значение этого слова было согласием Тенишева с самим собой, почти забытым, как первые детские воспоминания.
Он жил обычной жизнью: по утрам расчищал снег, завтракал, ходил на лекции, гулял по улицам, читал, – но это была уже не собственная его жизнь, а нетрудная обязанность, исполнение которой позволяло существовать какому-то новому человеку, открывшемуся в Тенишеве. Так в беседе иногда замечал он, что за своими словами скрывает, сам того не желая, собственное понимание темы разговора, и это понимание может быть сохранено только в таком, скрытом за словами, виде. И дело не в неискренности и не в том, что нельзя найти слов, – просто понимание не могло существовать по-другому.
Он вспоминал одно из первых своих детских удивлений: посеянные отцом зерна скрылись под землей, и он со страхом сочувствия каждый день выбегал в поле, думая, что там все кончилось, забылось, и долгим было время до радости изменения, когда показались первые ростки, и жалко было исчезнувших навсегда зерен, и казалось странным, почему не сразу, не в первый день они проросли, а долго так ждали.
И тревога от того, что он не видит Анну, спокойно соседствовала с уверенностью, что так и надо. Для чего надо, он не знал и не думал даже об этом – ощущения ее исчезновения из его жизни не было.
Однажды после лекций его вызвали в учебную часть. Секретарша радостно кивнула на лежащую у телефона трубку:
– Из издательства звонят, надо срочно подписать договор на книгу!
Голос в трубке, удостоверившись, что к телефону подошел Тенишев, произнес отчетливо, будто диктуя:
– Вам привет от Даниила. Через полчаса я жду вас у входа в гостиницу «Минск».
Тенишев ничего не успел спросить – раздались короткие гудки. Он положил трубку.
– Что, разыграли нас? А я поверила, такой приятный голос, – расстроилась секретарша. – Хоть узнали, кто звонил?
– Нет. Извините.
– Да не за что. Если вам кто-нибудь признается в розыгрыше, скажите ему, что это обыкновенный обман. Хотя такие люди вряд ли понимают.
На ступеньках гостиницы к нему подошел незнакомый человек:
– Идите за мной.
Они прошли мимо швейцара, поднялись на лифте. Человек молчал, Тенишев тоже.
Его спутник открыл дверь одного из номеров, пригласил жестом войти Тенишева, вошел сам и повернул ключ. Из кресла поднялся еще один человек, и Тенишев узнал того самого типа, с которым чуть было не подрался в ЦДЛ.
– Добрый день. Не волнуйтесь, вам ничего не угрожает. Садитесь.
– Я не волнуюсь.
– Ну и хорошо. Смирнов Николай Иванович, сотрудник Комитета государственной безопасности, – человек секунду подержал перед Тенишевым раскрытое удостоверение.
– Я так и подумал, – почему-то улыбнулся Тенишев.
– Почему же так подумали, ждали этой встречи?
– Да нет, просто так.
– Мы хотим с вами побеседовать. Ведь лучше в откровенной беседе снять какие-то неясности, согласны?