Пропавшие без вести
Шрифт:
— Отходим! — шепнул Яша.
— Тарас! Оливець! — позвал он негромко. В тот же миг разом со всех сторон взлетели ракеты и осветили поляну.
— Гранаты! — скомандовал Климов.
Баграмов бросил гранату, но понял, что вместе с брошенной им ударило всего три гранатных взрыва, покрытых с разных сторон трескотней фашистских автоматов. У болотца тоже рвались гранаты, шла схватка немцев с разведчиками… Теперь оставалось только скорее ползти в можжевёл, а в чаще его вскочить и бежать влево. Фашисты не сунутся ночью в болото. Они поползли. И вдруг позади Баграмова послышался стон. Емельян задержался.
— Климов! Яша! Ты ранен? Куда?
В темноте Емельян ощупывал неподвижное
— Хенде хох! — кому-то скомандовал немец вблизи, за кустом.
Емельян взвалил на себя Климова и, задыхаясь, змеей пополз в можжевёл и в чащу, под ветви молоденьких елок.
— Хенде хох! Ауф! — крикнул второй немец с другой стороны.
Больше уж никто не стрелял.
Емельян лежал, тяжело дыша, в какой-нибудь сотне шагов от места, где они бились. Накрывшись вместе с Яшей плащ-палаткой, он чиркнул спичкой и увидал, что политрук ранен в правый глаз. Выходного отверстия он не нашел. Емельян наложил повязку, и Яша слегка застонал.
Вокруг все утихло. Могло быть, что гитлеровцы ушли, а могло оказаться и так, что они оставили тут засаду. Перевязывая Климова, Баграмов утратил ориентиры и теперь должен был ждать рассвета, чтобы не нарваться на немцев. Пристроив под голову раненого вещевой мешок, он прилег рядом с ним и забылся дремотой, сжимая в руке автомат…
Шорох ветвей и треск сучьев разбудил Емельяна. Брезжило утро.
— Hande hoch! — рявкнуло над Баграмовым.
Он торопливо перехватил автомат, но удар по темени ошарашил его.
Из рук Баграмова рванули оружие, и пальцы его, сжимавшие ППШ, ослабли…
«Я отдал своей рукой автомат?!!» — ужаснулся Баграмов. Он вскочил на колени, шаря гранату.
Его ударили в грудь сапогом. Руки солдат ощупывали его карманы, искали за пазухой.
— Verfluchtes Schwein, auf! Auf! [11] — кричал немец, тыча его носком сапога под бок.
11
Проклятая свинья, встать!
Окруженный тремя солдатами, Емельян с трудом поднялся, опершись ладонями оземь. Боль в ноге, от бедра до ступни, вырвала стон. Немец ударил его прикладом собственного его автомата между лопаток, отчего он едва устоял на ногах.
Емельян ждал выстрела в голову, ждал конца, но конец не пришел…
— Hande hoch! Auf! Auf! [12] — кричал теперь немец Яше, тыча его сапогом в грудь и в бок.
— Он ранен — фервундет! — вступился Баграмов.
12
Руки вверх, встать!
— Dein Komissar ist gefalien, kaputt! [13] — крикнул немец и в упор выстрелил в голову неподвижного Яши. — Los! Los! [14] — пронзительно заорал он на Емельяна, ударив его по плечу стволом автомата.
«Чего не стреляет сразу? Куда он меня? Зачем?» — подумал Баграмов, не двигаясь с места.
— Los! — гаркнул немец, толкнув его в спину.
Баграмов заковылял вперед. Несколько раз он цеплялся раненой ногой за корни деревьев, спотыкался и каждый раз получал за это удар.
13
Твой
14
Пошел!
— Schneller, schneller! [15] — кричал при этом солдат.
«Не пойду, пусть тут расстреляет!» — думал Баграмов, но продолжал, однако, идти, и путь казался ему бесконечным, хотя он прошел все те же сто метров, которые ночью прополз, таща на себе Климова.
Перед ним лежала та же вспаханная поляна. Но теперь немцы согнали сюда около трех сотен пленных, должно быть захваченных за день в этом же лесу. Пленные тесной массой сидели тут на земле. Поляна была покрыта выпотрошенными противогазами; их серые кишки, как издохшие змеи, перепутанные в кольцах, отвратительно извивались, переплетаясь с сотнями солдатских ремней, брошенных в ту же кучу. Как непотребная посуда, опрокинутые донцами на землю, валялись десятки стальных касок. По сторонам поляны наглые, презрительные, с ручными пулеметами стояли голубоглазые, белобрысые пастухи этого скорбного стада.
15
Живей!
Страшная правда, правда страшнее смерти — плен — вдруг отчетливо встала в сознании Баграмова.
— Плен! — тупо сказал Емельян и не нашел даже мысленно других слов. Жуткое слово как будто опустошило сразу все чувства и подавило его…
Вспыхнув на миг, как сознание, оно тотчас и перестало им быть, превратилось в тяжкий, бессмысленный рев души…
Это было ощущение тоски, подобное тому, какое, должно быть, испытывал тот буйвол, тонувший в трясине, которого Емельян лет пять назад видел через окно вагона в пустынных степях где-то за Бухарой. Поезд шел медленно над болотами и песками. Только одна голова животного оставалась еще над поверхностью предательского солончакового болота, но и она погружалась с неумолимой медлительной безнадежностью. Тяжесть вязкой, засасывающей гущи сковала движения всего уже затонувшего тела. Остановившиеся, еще живые глаза буйвола опустошенно в последний раз глядели на тянувшиеся вагоны, на небо; тоска обреченности охватила его, и последний вздох глухим, мертвяще тягучим криком рвался из горла, еще не залитого трясиной…
Баграмов не вспомнил этого одинокого тонущего быка — просто его самого охватила такая же тоска бессилия, которая вырвалась подобным реву того буйвола животным, отчаянным воплем.
Этот вопль, донесшийся будто со стороны до слуха Баграмова, был настолько нечеловеческим, что отрезвил его.
— Ruhe! [16] — гаркнул немец и еще раз ударил Емельяна автоматным прикладом между лопаток. Он пнул его сапогом в поясницу, и Баграмов свалился на четвереньки на землю с краю скопища пленных.
16
Тихо!
— Ты ранен, отец? — спросила участливо медсестра, тут же склонясь над ним.
Она осмотрела свежую рану, наложила повязку, сменила повязку также на голове.
В туманном, сумрачном дне Емельян утратил представление о времени. Да и было ли теперь какое-то время?!
Из лесу доносились отдельные выстрелы, разрывы гранат, короткие очереди автоматов и пулеметов. Изредка слышались нестройные крики «ура» — три-пять голосов. Это геройски гибли, не сдаваясь, храбрецы, столкнувшиеся с фашистской облавой…