Пропавшие без вести

Злобин Степан Павлович

Каждый вечер, направляясь в госпиталь, Ксения Владимировна опасалась, что Балашов спросит о сыне. Но он не спросил ни разу.

…Уже во время декабрьских боев, когда фашисты бежали, оставив Калинин, Ксения Владимировна обнаружила в почтовом ящике письмо от Ивана. Это был обычный красноармейский треугольничек с кратким уведомлением о том, что здоров и что только что прибыл на новое место службы. Он сообщал новый номер почты, посылал пожелания и приветы.

«Была у меня одна странная, неправдоподобная встреча в пути на новое место моей службы. Эта встреча не дает мне покоя, хотя она и похожа больше на сон, чем на действительность.

Но о ней я рассказывать подожду», — приписал Иван под конец и еще раз просил не забывать его письмами.

Ксения Владимировна захватила письмо с собой в госпиталь, еще сомневаясь, еще колеблясь, заговорить ли самой об Иване. Но потом подумала, что ведь от радости не бывает плохо.

— От Вани! — радостно сообщила она, как только вошла в палату, и подала письмо Балашову.

Балашов уже несколько раз перед этим пытался читать, но из этого пока еще ничего не получалось. Строки двоились. Буквы сдвигались одна над другой с двойным очертанием каждой линии… Сначала рябило в глазах, потом наплывали какие-то точки, круги, все окутывалось туманом.

Петр Николаевич с посветлевшим лицом подержал в руках треугольник, посмотрел на него, словно пытаясь узнать почерк сына, и передал Ксении.

— Ну, прочти же! Я боялся, что он не выбрался из окружения. Ведь он был где-то рядом со мною, — признался он ей в первый раз.

И Ксения читала, наблюдая радость отца.

— Вот видишь, прибыл на новое место, — сказала она в заключение.

— Да, да… новое место службы… Ты ему напиши, что я поправляюсь… Будем ждать еще писем, — ответил Балашов, силясь держаться так же радостно, как в первый момент.

Но сам он уже был уверен, что это письмо написано в последние дни сентября, в те самые дни, когда его сына откомандировали из ополчения к новому месту службы.

Он еще подержал в руках этот почти на три месяца запоздавший листок, отдал жене, даже не попросив ее рассмотреть дату… Он просто припомнил ту девушку, начальника полевой почты, которая под обстрелом, ценою потери сестры, доставила свой почтовый груз в окруженные части под Вязьму… Вероятно, какое-то подобное чудо вынесло и письмо Ивана в Москву…

Да, письмо Ивана, бесспорно, написано было тогда, на другой или, может быть, на третий день после того, когда сам Петр Николаевич побывал в ополчении. Как это бывает, окаянная деликатная щепетильность, граничащая с лукавством и лицемерием, помешала ему тогда сразу задать ополченским начальникам наболевший вопрос о сыне. Сначала он говорил о том, что должен был говорить в интересах армии. Потом, пока начальник ополченского штаба по тому же делу вызвал своих подчиненных, они поговорили о положении на фронтах, в частности — на фронте их армии, потом со штабными работниками ополчения разграничивали задачу между армиями по картам, и только лишь после этого, когда прошло полтора или два часа, он спросил про сына. Справка была наведена быстро — минут через десять. Но в это время Иван уже успел затеряться в глухой сети прифронтовых дорог, должно быть, на какой-нибудь попутной машине.

Можно было еще попытаться перехватить его, связаться со штабом армии, в которую он был направлен, и опять все то же ложное чувство удержало отца.

Петр Николаевич помнил и тот разговор с Бурниным о старших сержантах и их заменимости. Нет, он не лицемерил тогда. Он, Балашов, говорил то, что думал и чувствовал, а вот думал и чувствовал он именно так, а не иначе, вероятно, именно потому, что

не сделал того, чего прежде и больше всего требовало его отцовское сердце, не подчинился простому человеческому чувству, не погнался за сыном в тот штаб ни по радио, ни по проводу телеграфа, ни по сложной сети телефонных связей, через которые мог бы добиться…

А на двое суток позже, когда чувство досады на себя стало мучить и жечь, он уже ничего и не мог бы добиться. В то злое время начало все мешаться, и провода отказывались разыскивать не только сержантов, но генералов и маршалов. И в те часы Петр Николаевич уже понимал, что долг приказывает ему погасить это личное чувство, отвлечься, и все силы ума и волю свою полностью отдать армии… Личному в тот момент не осталось места… В это время он был прав перед сыном в том, что не позволял себе о нем помнить, а вот там, в ополченском штабе, — там не был прав…

Вот он поправится, выйдет из госпиталя и тогда уже сам попробует наводить справки.

Но Петр Николаевич еще не мог ходить. Неужели же инвалид?! Товарищ с отнятою ногой выписан из госпиталя, уехал и получил уже назначение в штаб. А ты вот с неотнятою ногой продолжай лежать! Доктор сказал, что если бы на десять лет помоложе, то все уже, вероятно, срослось бы… Значит, все-таки старость, что ли?!

Петр Николаевич нервничал.

Начальник отделения госпиталя вызвал Ксению Владимировну к себе, сказал ей, что для здоровья мужа важно спокойствие и, может быть, целесообразно его взять домой до полного выздоровления.

Тогда в крайнем смущении Ксения призналась врачу, что в ее домашнюю обстановку больного взять невозможно: холод, лопнули стекла, нечем топить, вода по ночам замерзает, и что у нее просто нет средств: аттестат Петра Николаевича она так и не получила, — верно, он затерялся где-то, а беспокоить его этими бытовыми делами в его состоянии она не считает себя вправе…

Врач глядел удивленно, даже словно бы с недоверием.

На другой день к ней явились двое военных — капитан и майор, привезли ордер на квартиру, какие-то ордера в распределители ширпотреба, где можно все получить. Она помчалась смотреть квартиру в благоустроенном доме, где действует отопление, а на кухне горит газ…

Все разрешилось так просто, что Ксения Владимировна даже растерялась от обилия материальных благ, которые, казалось, сами собою пришли к ней в руки, а Балашов был теперь дома, с ней, на новой, удобной квартире. Она даже чувствовала какое-то неудобство перед окружающими, которые так и мерзли в квартирах с разбитыми стеклами, раскалывали на дрова табуретки и кухонные столы, мечтали о лишнем литре керосина, о килограмме картошки…

Ксения боялась оставить Петра Николаевича, еще не окрепшего, одного в квартире, но он сам «прогонял» ее в школу, и она уезжала из дома на три-четыре часа, чтобы проведать ребят, которые продолжали ютиться при школе, хотя и школа, бывало, в связи с перебоями в топливе, оставалась морозной по нескольку дней. Они продолжали в школе дежурства, назначали бригады, ходили чтецами по госпиталям или попросту собирались стайками, чтобы вместе сбегать в кино. Ксения Владимировна всегда старалась захватить с собой для Сени Бондарина бутерброд потолще, подкормить кого-нибудь из особо нуждающихся ребят. Глядя на то, с каким проворством они уминают ее угощение, она от души была рада, что получает теперь такой замечательный «генеральский» паек…