Пропавшие без вести
Шрифт:
— Я хочу для себя.
— Для себя?! — Мастер взглянул на Балашова как на сумасшедшего. — Ты откуда свалился?
— Я — из Москвы…
— Ну?! — радостно вскинулся часовщик. — А где жил в Москве?
— На Калужской.
— Сосед! Ведь я с Донской! Да, вот как! Да! Вот как! — крутя головой, чуть ли не по-детски подскакивая на месте, повторял часовщик и, словно внезапно вспомнив о чем-то, прикрыл ладонью часы Балашова и понизил голос: — Вот что, земляк, в плену обманывать — срам: твоим часам здесь цены нет. Знаешь сам — за золотую коронку на
— Да я не хочу продавать! — возразил Балашов.
— Ну, берегись! Узнают — зарежут или отравят! — предостерег часовщик.
Он осторожно взглянул налево, направо, и, подчиняясь его опасению, Балашов оглянулся. Ему показалось, что с верхних нар в наступающих сумерках подслушивает Викентий Жамов.
Часовщик незаметно сунул опасное сокровище Балашову.
— Так, так, значит, не только земляк, а еще и сосед! Может быть, где-нибудь в автобусах и трамваях встречались, — как-то даже мечтательно вслух заключил мастер.
Разговор с часовщиком породил у Балашова тревогу. Ночью он несколько раз повертывался с боку на бок, беспокоя соседей и вызывая общее недовольство.
— Какого там черта вертитесь каждые десять минут! — ворчали снизу. — Обрушатся нары, как в третьем блоке, да передавят насмерть людей… Лежали бы тихо!
Но Ивану казались особенно острыми ребра досок, особенно душным был воздух, и назойливо капало на ноги с прохудившейся толевой крыши.
— Подтянись! В затылок равняйсь! Равняйсь! Команда была равняться, сволочь! — кричал полицейский, размахивая плетью над головами самых слабых. — В армии вы умели равняться?! Умели?! Равняйсь!
«Как этот болван не поймет, что люди утратили представление о прямых, кривых и ломаных линиях, что они не могут стоять прямо, не могут стоять ровно, что они вообще не могут стоять!..» — думал Иван, ежась в рассветной мгле.
Колонна выравнивалась во всю длину блока. Вода просочилась Ивану в оба ботинка. Тело пронизывал утренний холод. Шинель напиталась осенним дождиком и была ужасно тяжелой. По лицу время от времени с мокрой пилотки стекали капли. Ноги дрожали.
«Да, пожалуй, и сам я скоро стану таким же!» — подумал Иван, глядя на стоявших рядом «доходяг», которых никто даже не брал на работы — так они были истощены и беспомощны.
— Смир-р-рна! — прокатилась команда Славки Собаки,
И, против обычая, грузно ввалился в блок сам комендант, полиции лагеря каменных бараков Бронислав Николаевич, как его почтительно звали полицейские и коменданты блоков.
В командирской форме без знаков различия, но с портупеей через плечо, с плетью в руке, небрежно ступая по лужам хромовыми сапогами, начищенными денщиком, мощный и рослый, он медленно и солидно двигался вдоль колонны.
Комендант блока Жорка Морда, с сержантскими петлицами на длинной кавалерийской шинели, в черной кубанке с красным донцем, подбежал для рапорта.
— Господин комендант лагеря! Колонна построена к завтраку. Общее наличие по списку
— Угу, — пробурчал, едва слушая, тяжелый, с одутловатым лицом сорокалетний Бронислав.
Осматривая колонну, он двинулся дальше. Жорка Морда с одной стороны, Славка Собака с другой шли с Брониславом рядом. Подтягиваясь на цыпочки, Славка Собака что-то ему шептал.
Колонна стояла неподвижно. По заведенному обряду за движение и разговор в этот торжественный миг полагались плети и зуботычины…
Дойдя до конца колонны, Бронислав повернул обратно. Медленно подойдя к Ивану, он задержался.
— Как фамилия? — внезапно спросил он.
— Балашов Иван, номер сто сорок три тысячи сто пятнадцать, — по форме отозвался Балашов.
— Чего ты такой тощой, как глиста зеленая? Болен, что ли? Иди в барак. Скажи полицаю, что я велел.
«Неужто я выгляжу хуже других?» — удивился Иван, послушно входя в барак.
Шагая, шлепая, хлюпая по грязи, колонна двинулась получать завтрак.
В барак вошел полицейский.
— Балашов! — крикнул он из дверей. — Иди-ка сюда!
Его повели в помещение полиции, в другой блок.
«Вот тебе на! Что же я такое сказал или сделал?» — удивился Иван.
В просторном бараке свободные от постов полицейские валялись на койках, играли в карты и домино у столов. Провожатый провел Ивана в отгороженный переборкой закуток. Здесь также стояли койка, стол, несколько стульев. На стенах было множество непристойных открыток и вырезок из немецких журналов с изображениями голых женщин — предметы коллекций в фашистской армии.
Два полицая внесли тяжелый бачок с едой, поставили на пол.
— Садись, гостем будешь, — указал за стол развалившийся на койке Бронислав. — Налей-ка ему, да погуще, — распорядился он.
Полицейский налил огромную миску — подобие той, из которой в глухих деревнях едят целые семьи.
— А мяса? Жалеешь?! — рыкнул Бронислав.
Полицай пошарил по дну и вывалил в миску два больших куска мяса. Невольно с голодной жадностью Иван посмотрел на еду.
— Ложка есть? — спросил комендант. — Ну, ешь! Да ешь, ешь, не стесняйся! У нас хватит! — подбодрил он ласковым тоном заботливой матери. — Дать хлеба! — скомандовал он полицейскому.
Тот выложил перед Иваном буханку.
«Что же это такое? С чего доброта одолела вдруг Бронислава? — подумал Иван. — Покупает? Так в чем меня покупать?» — продолжал он думать. Но жадность, какая бывала прежде только во сне, когда виделись богатырские пиршества, жадность изголодавшегося человека нарастала с каждым мгновением.
— Ешь, ешь! Мало будет — еще нальют, — с усмешкой превосходства сказал Бронислав и пододвинул миску ближе к Ивану.
— Куда уж… — растерянно и еще колеблясь, пробормотал Балашов, но рука уже тянулась к ложке, засунутой за обмотку.