Пропавшие без вести
Шрифт:
— Товарищи, это же власовцы! Русские гитлеровцы! Бей их вдвойне, проклятых! — выкрикнул Трудников.
— Насмерть лупи изменников! — закричал Федот.
— Комиссар, сволочь! Жид! — выкрикнул власовский унтер.
Солдаты враз впятером накинулись на Федота. Вся битва теперь шла вокруг него. Разъяренные голые люди, обезоруживая солдат, били их прикладами, тыкали лбами и колотили затылками о бетонный пол.
Свисток прервал свалку. Солдаты выскочили наружу.
—
— Пимен Левоныч! Друг! Трудников! — окликали недвижного разведчика товарищи.
— Дядя Федот Андрияныч! Дяденька-а!.. — жалобно звал «пацан» Задорожного в другой кучке людей. Но Задорожный лежал мертвым.
— Товарищ Трудников! Пимен Левоныч! — с другой стороны помещения теребили другого товарища.
Тот оставался без сознания. Лицо его было неузнаваемо изувечено каблуками.
Товарищи уложили Трудникова на кучу белья, прикрыли шинелью.
— Водицы бы брызнуть в лицо! Но дверь в душевую была заперта. Пимен очнулся. Грудь была стеснена, и от каждого вздоха, как говорится, «душа расставалась с телом».
— Пи-ить!
Пить было нечего.
— К чертям! — простонал Пимен, силясь сбросить с себя немецкую шинель.
— Да ведь только прикрыли! Холодно! — объяснял ему кто-то из товарищей.
— Наплевать… Уберите, — захрипел он бессильно. Его обняли с двух сторон, грели телами.
— Товарищи, дорогие! — вдруг послышался шепот из репродуктора. — Не поддавайтесь измене. Крепко вы дрались…
— И тебе попало? — громко спросил кто-то у двери, поняв, что солдат караулит дверь.
— И мне, — услышав голос, ответил тот. — Здорово дрались. На вас поглядишь — и радость и слезы!
— А ты лучше не плачь! Ты воды принеси!
— Боюсь сойти с места. Я на посту, — прошептал репродуктор.
— Ну и сволочь! Тогда и не лезь. Нам на кой твое покаяние, сука несчастная!
Разговор прервался. Стояла ночь, карбид истощился, и лампешка угасла, но спать было невозможно. Все маялись в молчаливом движении, сбившись в кучу и время от времени меняясь местами, чтобы дать согреться и крайним. Многих утомили тяжкие мысли.
— А мы, товарищи, як поросята у мамы; от также крайни в сэредку суюцця! — вдруг громко сказал кто-то.
В ответ послышался сдержанный и невеселый смех.
— Холодно, да не голодно — в полбеды, а беда — как холод да вместе голод! — подал голос кто-то во тьме.
— Замолчь, не дразни кишку! — остановили его.
Кто-то спохватился переводчика
— Скакнул козел на сытны корма! — пошутил кто-то. Все по-прежнему невесело засмеялись. Из репродуктора ближе к утру раздался голос, должно быть сменившегося власовца-часового:
— Эй вы, лучше сдавайтесь! Вашему комиссару с утра расстрел, и остальным то же будет, кто станет мутить. Как свисток на подъем, так враз одевайтесь, а то собаками будут травить!
— А ты чем не кобель?! — бодрясь, крикнули через дверь.
При мутном, синеватом свете пасмурного зимнего дня виден был пар, поднимавшийся от людского дыхания. Покрытые синяками и ранами люди дрожали. Несколько человек уже было в бреду, выкрикивали мольбы о воде. Два мертвеца лежали истоптанные, с изуродованными лицами, пробитыми черепами.
Все тесно жались друг к другу, сидя на кучках одежды. Кто-то что-то пытался рассказать. Тут и там дрожащие голоса рассказчиков покрывал судорожный, надсаженный смех, переходивший в сплошной кашель.
К вечеру бесконечного дня немецкий фельдфебель зашел с переводчиком, чтобы спросить, кто хочет одеться и получить ужин. Таких не нашлось. Дверь снова захлопнулась.
Только в полдень третьего дня наконец распахнулись стальные окошки дезкамеры, и два фашистских солдата угрюмо и молчаливо стали выбрасывать на пол предбанника сданное три дня назад драное барахлишко пленных.
Одеревеневшие, скрюченные пальцы победителей непослушно и мучительно перебирали настывшую одежду, отделяя свое от чужого, расправляя слежавшиеся складки так дорого доставшейся им своей пленной рванины…
— Schneller, schneller! — торопил их фельдфебель.
Более крепкие помогали друг другу одевать ослабевших и совершенно больных товарищей. К концу одевания обнаружилось на бетонном полу уже четверо мертвых. Пока добрели до кухни, умерли еще двое.
Кто-то кормил Пимена с ложки горячей баландой. Он опять потерял сознание…
…Очнулся он уже на лазаретной койке. Едва он шевельнулся, как на соседней койке, стоявшей вплотную с ним, кто-то порывисто сел. Пимен узнал верного друга, «пацана» Еремку Шалыгина.
— Все-таки живы, Ерема, — пролепетал Трудников едва слышным шепотом, желая сказать эту фразу бодро и громко. — Авось еще повоюем, Ерема!
— Повоюем, — так же тихонько ответил «пацан». — А дядю Федот Андрияныча насмерть убили, — добавил он.
О прочих товарищах, разосланных по другим лагерям, они ничего не узнали.