Пропавшие без вести
Шрифт:
— Религии никакой, — ответил Баграмов.
— Вы русский? Крещеный? — спросил гауптман, комендант ТБЦ-лазарета.
— Конечно. Но я не принадлежу ни к какой религии.
— Это как же так? Коммунист? — почти подскочил с места власовец.
Баграмов словно не слышал его и смотрел на гауптмана в ожидании следующих вопросов, которые переводил Мартенс.
— Я спрашиваю: как же так, если ты крещеный, не принадлежишь к религии? — громко и настойчиво повторил власовец.
Баграмов даже не повернул к нему головы.
Немцы заговорили между собою по-немецки.
—
— Русские интеллигенты живут без религии уже около сотни лет. Я сын врача. Мои родители воспитали меня в атеизме.
Власовец промолчал.
Мартенс перевел ответ для записи в протокол, как переводил перед этим другие ответы.
Ряд анкетных общих вопросов пришел к концу.
Тогда рыжий майор, в упор глядя в лицо Емельяна, медленно, с расстановкой сказал по-русски:
— Вас обвиняют в том, что вы создали в лагере коммунистическую организацию военнопленных и руководите ею, что вы писали политические статьи и давали читать их другим, что вы разжигаете среди пленных ненависть к немцам и по вашему указанию в лагере убивают людей, которые приносили пользу Германии, а комиссаров лечат и лучше кормят; что по вашему указанию члены вашей организации создали травлю против пропагандистов русской освободительной армии…
«Петля затянулась, — подумал Баграмов, когда рыжий гестаповец заговорил. — Нет, тут не власовцы. Тут выдал кто-то, кто в курсе всех дел!»
Он слушал рыжего, прямо глядя в толстые стекла его очков, стараясь держаться так, как будто речь шла совсем о другом человеке, а не о нем самом. Чтобы спокойнее воспринимать весь этот перечень «заслуженных» обвинений, Емельян стал считать, сколько раз рыжий приподнимет свою фуражку с огромной фашистской кокардой.
— Что вы на все это скажете? — задал вопрос майор, завершив свою речь, часть которой Баграмов даже не слышал.
— Начнем с одного из последних пунктов, — сказал Емельян, помня, что Любавин предполагает донос власовцев, и считая, что, значит, главное — сразу же бить по ним. — Я имею в виду власовцев. Какая нужда натравливать на них массу, которая сама их презирает и ненавидит? Нет никого, кто бы их уважал! К ним относятся с отвращением, я сказал бы — с брезгливостью. Их гнали все. Даже умирающие от голода и туберкулеза. Совсем нет нужды, чтобы кто-нибудь это подсказывал и травил их…
— Вы сами так же относитесь к русской освободительной армии? — спросил гауптман ТБЦ, когда Мартенс перевел ответ Баграмова.
— Конечно! Я к ним отношусь как к последним предателям и негодяям, — сказал Баграмов.
Мартенс испуганно взглянул на него, но покривить в переводе он не мог, потому что рядом сидел рыжий майор, который не хуже его знал русский язык.
— Почему вы относитесь так к РОА? — спросил рыжий.
— Вообразите, что ваш офицер попал к нам в плен. Теперь там их много. Назавтра он надел нашу форму и пошел с оружием против вас. Как бы вы к нему отнеслись с вашей позиции? Как к негодяю?
Мартенс переводил медленно и неохотно. Емельян наблюдал за лицами четверых гестаповцев, ведших допрос. Вдруг старший из них, рыжий
— …Ja, richtig… [87]
Баграмов взглянул на власовца и едва удержал усмешку: угрястые щеки и лоб — все вплоть до шеи покрылось красными пятнами.
«Один — ноль в нашу пользу!» — сказал себе Емельян.
— Вы коммунист? — спросил рыжий.
87
Так, правильно.
— Нет, беспартийный.
— А как же вы создали коммунистическую организацию?
— Если бы даже ее кто-то создал, то меня в нее не могли бы принять, — возразил Баграмов.
— А кто писал политические статьи? — задал вопрос комендант ТБЦ-лагеря.
— Я не читал и не видел таких статей.
— Но вы писатель? — спросил рыжий.
— Да, писатель. Еще в Белоруссии мне советовали это скрывать, говоря, что немцы ненавидят русскую интеллигенцию. Я не скрывался. А теперь по-вашему оказывается, что, если кто-то что-то писал, так, значит, это делал писатель? Но я никогда и дома не писал политических статей. Я пишу стихи и рассказы для маленьких детей, — ответил Баграмов, для убедительности показав на метр от полу.
— А почему вы называетесь фельдшером? — задал вопрос немец.
— Это мой первая профессия. Папа был врач, я тоже учился на медицинском факультете, потом стал писать. Литература плохо кормит молодых писателей… Не окончив университета как врач, я работал фельдшером, — старался держаться свободно Баграмов.
— Правда ли, что в вашем лагере лечат в первую очередь большевиков, а людей, приносивших пользу Германии, стараются погубить?
— Нет, неправда. Русская медицина не смотрит на убеждения или национальность больных, — горячо возразил Баграмов. — У нас не так, как у вас. Русскому врачу безразлично — немец, негр или еврей. Наша медицина смотрит на больного как на больного. Она прежде всего гуманна… Вы слышали что-нибудь про нашего великого врача Пирогова?
— Так вы отрицаете, что что-нибудь писали и давали читать другим пленным? — нетерпеливо перебил майор эту лекцию.
— Я писал рассказ о своем детстве и, конечно, давал читать. Мне не запрещалось иметь карандаш и бумагу. Я писатель. Мне никто не сказал, что нельзя дать читать друзьям.
— А сколько человек входит в вашу партийную организацию? — спросил, вдруг оживившись, власовец.
Баграмов, как и в начале допроса, опять сделал вид, что не слышит его.
— У вас в лагере есть коммунистическая организация? — спросил рыжий.
— Я беспартийный. Кто же мне о ней скажет! — ответил Баграмов.
— Кто из людей, арестованных вместе с вами, член партии? — спросил комендант ТБЦ.
— Во-первых, мне никто не признается, а во-вторых, у вас есть абвер, который ест хлеб за то, чтобы это знать. Такие вопросы ко мне… — Баграмов сдержался и с усмешкой закончил: — просто невежливы!
«Сейчас начнут бить», — подумал он.