Пропавший чиновник. Загубленная весна. Мёртвый человек

Шерфиг Ханс

— Лавровые деревья... Это такие... в кадках, да? Как те, что стоят у входа в рестораны?

— Не совсем такие. Наши будут повыше. Они скорее похожи на кипарисы. Сколько торжественности они придают! Например, три с каждой стороны — всего шесть штук.

— Хорошо. Давайте ваши деревья! Что еще?

— А дорожку выложить?

— Какую дорожку?

— Пол часовни устлан дорожкой. Это обойдется вам в четыре кроны. В противном случае ее уберут.

— Если другие оставляют дорожку, пусть и у нас так будет. Теперь, надеюсь, все?

—

Остаются сущие пустяки, фру. Нужны еще носильщики.

— А разве не друзья выносят гроб?

— Конечно. Но они несут только до выхода из часовни. А по ту сторону двери ждут носильщики. От часовни до могилы — довольно длинный путь. Фру может сама ознакомиться с правилами. Они предусматривают использование носильщиков. А если гроб двойной, требуется не менее восьми человек. Фру может прочитать это собственными глазами, вот здесь все написано. Каждый носильщик стоит десять крон.

— Ну что ж, если иначе нельзя... Значит, нужно непременно восемь человек?

— Так принято, фру.

— Ах, боже мой, так много...

— Далее, украшение гроба. Сколько фру предполагает истратить на цветы?

— Цветы уже заказаны. Я договорилась с цветочным магазином.

— Так, прекрасно. Значит, никаких украшений. Хотя, конечно, мы могли бы выполнить это наилучшим образом.

— Но я уже заказала!

— Понятно. Я собственно для того, чтобы вы имели это в виду... для следующего раза.

Распорядитель похорон заглянул в свои записи и занялся подсчетом. Очевидно, результат удовлетворил его, и он нашел, что все в порядке. Сунув свои бумаги в карман, он поднялся, держа шляпу в руке.

— Ну вот, теперь как будто все. До свиданья, фру! Все будет исполнено наилучшим образом, вы останетесь довольны. Сами увидите, что все будет честь честью. Меня вы застанете уже в часовне. Я прибуду вовремя, займусь венками и все дальнейшие распоряжения беру на себя. Венки мы крестообразно располагаем впереди гроба. Вам решительно не придется ни о чем беспокоиться, фру. Все пойдет как по маслу.

Распорядитель похорон оказался очень обязательным и тактичным человеком. В часовне он появился за двадцать минут до погребения — в цилиндре и черных перчатках. Время от времени он заглядывал в бумажку, которая была у него в руках, и пробегал ее глазами.

Он тщательно разложил крестом уже доставленные венки и продолжал принимать новые, которые все еще продолжали прибывать.

Много венков было от родственников и друзей.

От сослуживцев Амстеда по военному министерству тоже поступили цветы. Отделение министерства «как таковое» не имело возможности принять официальное участие в похоронах. Но «в совершенно частном порядке» сослуживцы тем не менее прислали красивые венки и букеты. Даже от самого начальника отделения пришли цветы, — это несказанно тронуло фру Амстед.

Дегерстрем, у которого теперь были все шансы занять пост начальника отделения — как только нынешний начальник достигнет предельного возраста, — явился на

похороны собственной персоной. Он питал чувство расположения и признательности к покойному и крепко пожал руку его вдове. Явилась и фрекен Лилиенфельдт, служившая в одном отделении с Амстедом. Она считала, что похороны — величественное зрелище. У нее была чувствительная душа, она всегда принимала близко к сердцу чужое горе. Фрекен плакала навзрыд.

Несмотря на высказанное вдовой пожелание, чтобы похороны прошли тихо и незаметно, одна из газет все же прислала в часовню репортера.

«Вчера, — писала газета, — состоялось погребение гос­подина Амстеда, ужасная смерть которого на Амагерском полигоне так взволновала общественное мнение и произ­вела на всех такое потрясающее впечатление. В этот хо­лодный осенний день в кладбищенской часовне у гроба покойного собрались провожающие. Их было немного. Фру Амстед была в глубоком трауре; рядом с ней — ее тринадцатилетний сын Лейф. Сюда пришли только род­ные и ближайшие друзья покойного. На скамьях обшир­ной часовни, у гроба, сидело лишь несколько человек, но все были охвачены чувством глубокой скорби.

Пастор гарнизонной церкви Ольсен говорил красиво и проникновенно, взяв за основу текст псалма «Пока не закатится солнце, кто знает, как кончится день» — «Не судите, — сказал пастор, — да не судимы будете!» Никто не знает, что чувствовало сердце этого человека в по­следние горькие часы его жизни. Но мы все хорошо знаем, что он был заботливым мужем и нежным отцом...

Затем хор пропел прекрасный псалом «С дальней ко­локольни благовест несется». «И ушел он, как осенью солнце уходит!» — прозвучали последние слова. Можно ли было выбрать что-либо более отвечающее настроению всех присутствующих?

Под звуки гимна «О, как прекрасна земля!» друзья покойного понесли гроб из часовни. Некоторым показа­лось, что он необычайно легок...

Три первые комка земли, брошенные пастором, гулко ударились о гроб, почти пустой.

Слезы вдовы упали на траву...»

Глава 15

Фру Амстед продолжала жить на улице Херлуф-Троллесгаде.

— Я делаю это ради Лейфа. Лейф и я — мы хотим сохранить наше прежнее жилище. Пусть все остается так, как было раньше и как нравилось ему. Лейф не должен забывать своего дорогого папочку.

И если теперь Лейф отказывался доесть какое-ни­будь блюдо, ему предлагали подумать, как отнесся бы к этому отец.

— Что сказал бы, по-твоему, наш папочка, знай он, что у тебя опять остались на краях тарелки недоеденные куски?

И Лейф, весь в слезах, страдая от угрызений совести, кое-как проглатывал остывшие фрикадельки с остатками сельдерея.

Так же обстояло дело и с уроками: с сочинениями по-немецки, а по четвергам — с задачами по математике.

— Подумай о своем отце, Лейф, — говорила фру Амстед. — Подумай о том, что он сказал бы. По-твоему, он был бы рад, если бы узнал, что ты по-прежнему отклады­ваешь все на последний день?