Пропавший чиновник
Шрифт:
— Да, но… Теперь ведь я живу у Йенса Йенсена. Неудобно же съезжать до срока. Да ведь я и доволен.
— Конечно, конечно… Я говорю на случай, если вы захотите переменить квартиру. Подумайте об этом спокойненько. Послушайте, у вас нет охоты теперь же посмотреть мой дом? Вы не торопитесь? Влезайте в машину, прошу вас!
Герберт Джонсон — одинокий человек. Он ничего не имеет против того, чтобы познакомиться с местными жителями. Хагехольм упрашивает так сердечно.., К тому же Джонсон привык делать то, что ему говорят.
— Вы не подвинетесь немножко? Я положу тут
— Извольте. Что это у вас там?
— Сахарный песок. Двести фунтов. На ближайшее время мы обеспечены, хи–хи–хи! По радио вчера передавали, что сахар подорожает. Так лучше во–время сделать запасец. Ведь понадобится для варенья. Сахар же не портится.
Машина поворачивает к воротам, проезжает между двух цементных столбов, увенчанных шарами, и останавливается у дверей дома. Хагехольм дает резкий гудок и кричит:
— Йоханна! Йоханна! Куда ты девалась? У нас гости!
Выходит толстуха Йоханна. На ней белый передник.
Ее маленькие глазки беспокойно бегают, будто она боится, что незнакомцу о ней что–то известно и он видит ее насквозь.
— Это американец, жилец Йенса Йенсена, — кричит Хагехольм из машины.
— Добрый день! Как тут у вас хорошо! — говорит Герберт Джонсон и протягивает руку. Йоханна нерешительно подает свою. Она совсем как неживая, словно кусок мяса, можно подумать, что она омертвела.
— Ваш муж непременно хочет мне показать свою квартиру.
Йоханна моргает и корчит гримасу, но не произносит ни слова.
— Это моя экономка! — говорит Хагехольм. — Моя жена умерла. Да, в один прекрасный день остаешься одиноким. Она умерла почти тридцать лет тому назад.
— Так, так… Да. — Герберт Джонсон старается придать своему лицу участливое выражение.
— Да, да, остаешься одиноким! — вздыхает Хаге- хольм. — Хорошо еще, что есть вот она! — Хагехольм обнимает Йоханну и похлопывает ее по заду.
— Да ну тебя, оставь, — говорит она. — В уме ли ты!
— Хи–хи–хи! Да садитесь же, господин Джонсон! Будьте как дома. Йоханна принесет нам по чашке кофе.
— Прошу вас, не беспокойтесь обо мне.
— Какое же беспокойство, — говорит Йоханна. — Ведь мы все равно напьемся кофе. Только на этот раз не в кухне, а здесь. Вот и вся разница.
На стол постлана чистая скатерть. Йоханна приносит серебряную сахарницу с щипцами, серебряный молочник и домашнее печенье, приготовленное из муки, воды и маргарина.
— Такое печенье почти ничего не стоит, — говорит Хагехольм. — И хорошо сохраняется. Берите, пожалуйста! Это очень вкусно.
— Спасибо. О да, просто тает во рту.
На стене висит увеличенная фотография покойной жены Хагехольма. Она, как две капли воды, похожа на покойную жену Йенса Йенсена. Вероятно, потому, что портрет увеличивал один и тот же фотограф. Рядом висит еще и другая фотография — молодая девушка с необычайно широким лицом.
— Это моя дочь, — говорит Хагехольм. — Да, тоже покойница. Умерла пять лет назад. Жизнь теряет смысл, когда все близкие покидают вас. У нее было хорошее место — у одного оптовика в Копенгагене. Затем она приехала к нам в деревню — захотелось ей замуж. И вот однажды
— Как это грустно, — произносит Герберт Джонсон, напряженно глядя на фотографию. — Такая еще молодая…
— Да, — говорит Хагехольм. — Печально быть одиноким.
А Йоханна стирает слезу краешком фартука.
Несколько минут царит унылое молчание. Джонсон делает отчаянную попытку проглотить дешевое и непортящееся печенье Йоханны. Но у него не хватает слюны. Приходится отхлебнуть глоток жидкого кофе.
На стене висят вышитые крестом и вставленные в рамку изречения из библии. Должно быть, рукоделие дочери. И тут же рога косули, чучела птиц и другие охотничьи трофеи. Рядом с радиоприемником лежат библия и книга псалмов. На подоконнике расставлены вазоны с восковыми красными и белыми тюльпанами. На пианино — безделушки, фарфоровый сапожок и прочее.
— Вы играете? — спросил Джонсон у Йоханны.
— Нет, нет, — ответила она. — На пианино играла дочь Хагехольма.
Джонсон снова затронул больное место.
— Нет. Да я и не разрешил бы прикоснуться к инструменту, — мрачно сказал Хагехольм. — Не так давно здесь у нас была в гостях молодая девушка, которой захотелось поиграть на пианино. Но я сказал: «Стоп! Этого инструмента никто не должен касаться. Руки, игравшие на этих клавишах, уже мертвы. Так пусть же отныне не дотрагивается до них ничья рука».
Опять на несколько минут воцарилось торжественное молчание.
— Видите ли, — заговорил, наконец, Хагехольм, — когда моя дочь умерла, я хотел продать пианино. Но мне давали за него только двадцать пять крон. «Нет, — сказал я. — Нет! Пусть уж лучше остается здесь».
— И ты хорошо сделал, что не продал его за такую цену, — говорит Йоханна. А Хагехольм повторяет, точно читая по книге, что руки, касавшиеся этих клавишей, уже мертвы. И ни одна человеческая рука не дотронется до них, пока он жив. Когда его не станет — ну, тогда решать будут другие. И Хагехольм мрачно поглядывает на Джонсона, словно подозревая, что тот намерен играть на пианино его дочери.
Это дом доброго христианина. По стенам развешаны мудрые изречения. На столике лежат библия и книга псалмов. Хагехольм никогда не богохульствует, как бы он ни вышел из себя. По он наверстывает упущенное, пересыпая свою речь неприличными словами. Когда Йоханна убирает со стола, он без всякого перехода начинает рассказывать анекдот о Фридрихе VII и крестьянине, у которого разболелся живот. Он неистово и оглушительно хохочет, а Джонсон вежливо улыбается.
Герберт Джонсон готовился к тому, «то Хагехольм будет расспрашивать его об Америке и. му подобных вещах. Но ему незачем беспокоиться. Хагехольм все время говорит сам. Он рассказывает какие–то непонятные истории одну за другой. Затем начинаются пошлые анекдоты времен солдатчины. Им нет конца.