Пропавший чиновник
Шрифт:
26
По утрам на полях еще лежит иней. Но дни стоят ясные, и чуть только выглянет солнышко, как становится тепло.
Выходя, Герберт Джонсон тщательно закрывает за собой голубую садовую калитку. Потом он ненадолго останавливается, устремляя взор вдаль, по ту сторону болота. Глубоко вздыхая, он набирает в легкие здоровый, чистый воздух. Ему хорошо.
Он еще никому не рассказывал, чем он занимался там, в Америке. Но с первого взгляда на него становится ядцо, что
Вдалеке по болоту пробежал заяц. Мистер Джонсон провожал его глазами, пока тот не исчез из виду. Но зайцу нечего бояться Джонсона. Он вовсе не охотник и никогда ни, в кого не стрелял. О нарушении чьих–либо охотничьих прав он и не помышляет, Мартин Хагехольм может спать совершенно спокойно. Герберт Джонсон вовсе не браконьер. Вряд ли он подаст какой–либо повод к ссоре. У него такой миролюбивый вид. Если он и преступник, то по его внешности этого во всяком случае не видно.
Джонсон идет по шоссе, твердо постукивая новой тростью. Кругом ни души. Даже ни одной собаки не видно. Дома разбросаны здесь на большом расстоянии друг от друга.
Свернув на узкую песчаную тропинку, он поднимается на холм.
Отсюда открывается восхитительный вид. По одну сторону — лес, простирающийся до самого моря. По другую — равнина, а дальше — трясина, испещренная окнами воды, торфяные разработки и ручей. А за ними — поля, пашни, крохотные белые домики и хутора. Озеро с удивительной свинцово–серой поверхностью. Еще дальше — леса и холмы.
Перед Джонсоном раскинулась огромная географическая карта с церквами и мельницами и крошечными коровами. Шоссе вытянулось, как узкая белая лента. Он даже узнает тот маленький автомобиль, что так быстро катится там, по этой ленте. Это, конечно, Хагехольм: беспокойная душа снова куда–то несется.
Изредка еще попадаются цветущие кустики вереска. Немножко синих колокольчиков и мелкие, желтые бессмертники, уцелевшие от ночных заморозков.
Джонсон нагибается, срывает несколько цветков и вдыхает их аромат. У них такой замечательный терпкий запах!
И вдруг он слышит чей–то гневный голос и испуганно втягивает голову в плечи.
— Эй, эй! Алло! Какого черта вы здесь делаете? Это — частное владение! С какой стати вы рвете мои цветы?
Внезапно выплывает фигура мужчины в сером пальто. Он обозлен, вне себя от гнева и кричит так, как никогда не позволил бы себе кричать в другое время. Он человек благовоспитанный, ибо получил прекрасное образование, окончил школу и общается с культурными людьми.
Если бы он встретился с мистером Джонсоном где- нибудь в обществе, он был бы, конечно, изысканно любезен и обходителен. Но здесь, среди степей и холмов, он начисто забыл о европейской цивилизации. Он орет и ругается. Машет сжатыми кулаками, как будто вот–вот полезет в драку, И все оттого, что кто–то посягнул на его собственность!
— Вы что, не видели таблички с надписью? А ну–ка, немедленно убирайтесь отсюда! Этакая наглость,
— Очень прошу извинить меня! Я не заметил никаких надписей. К тому же я полагал, что это полевые цветы и их можно рвать,
— Полевые? Да, разумеется, это полевые цветы. И все равно их никто не смеет обрывать. Это — мои цветы. И мой участок. Я ухлопал уйму денег на то, чтобы установить таблички, а какие–то злоумышленники приходят и уносят их. За один только последний год я затратил на таблички свыше двухсот крон, а они исчезают одна за другой!
— Прошу простить меня. Я тотчас же уйду. Я в самом деле не видел никаких табличек.
— Вы что ж, живете где–нибудь поблизости?
Голос разгневанного господина звучит как будто помягче.
— Да. Я поселился у Йенса Йенсена, в белом доме, вон там внизу.
— Ах, так… Ну, в таком случае я не возражаю против того, чтобы вы прогуливались здесь. Раз вы здесь поселились, то, конечно, если хотите, можете ходить по этой тропинке. Против этого я не возражаю. Но я не позволю, чтобы здесь шатались все эти копенгагенцы, воскресные гости. И пусть они не трогают моих цветов, уж за этим я послежу!
Теперь он уже был настроен вполне дружелюбно, снова вернувшись в лоно цивилизации.
— Да. Здесь наверху у нас очень красиво. Что за благодатный край! Я сам большую часть года живу здесь. Вон в том красном доме. Доктор Эйегод, — представился он.
— Джонсон.
Оба любезно раскланялись.
— Вы, конечно, можете приходить сюда в любое время, когда вам заблагорассудится. Я только очень болею за мои цветочки. А по воскресным дням сюда устремляются целые полчища. Вы ведь понимаете, как это может бесить!
— Да–да. Конечно. Я вас очень хорошо понимаю!
Оба собеседника приветливо приподняли шляпы, и каждый пошел своей дорогой.
Доктор Эйегод — не единственный копенгагенец, живущий здесь почти круглый год. Все эти маленькие крестьянские домики, рассыпанные между холмами, принадлежат копенгагенцам. Все это люди образованные и известные. Они — большие поклонники красоты, умеют ценить природу и потому так усердно следят за тем, чтобы простой люд не портил им пейзажа. Некоторые из них — художники, из тех, что вечно рисуют одни и те же сюжеты: холмы, деревья, летние ночи и туман над болотами…
Домики их кажутся еще более деревенскими, чем дома крестьян. Они крыты соломой, что предписывается уставом общества, занимающегося продажей местных земельных участков.
Обитатели этих домиков не какие–нибудь дикари или вандалы, вторгшиеся в сельский пейзаж. Они считают своим долгом сохранять эти холмы в их первобытном состоянии. Здесь запрещается разводить сады и ставить заборы: пусть вереск, трава и песчанка растут как им заблагорассудится. Исконно–датский ландшафт в сочетании с хорошо разросшимися здесь австрийской горной сосной, немецкой пихтой и сибирским кедром должен остаться неприкосновенным. Защита природы осуществлялась здесь в добровольном порядке еще задолго до создания общества защиты зеленых насаждений.