Прописи войны. События, которые становятся судьбой

Смирнов Александр

С места вскакивает худенькая девушка с недовольным лицом и о чем-то говорит с водителем. Сперва показалось, что просто спрашивает что-то, но по ходу беседы она распаляется и становится слышно: «Выключите это немедленно! Вы зачем голову людям морочите?»

Водитель говорит: «Это радио, что не так?»

«Я журналист! – заявляет пассажирка. – И я говорю вам, что все здесь сказанное – пропаганда и ложь от первого до последнего слова. Выключите немедленно!»

Водитель пожимает плечами и спокойно спрашивает: «Вы что, нацистка?» Автобус останавливается,

она выскакивает в открывшиеся двери. Он снова громко спрашивает: «Вы нацистка?»

«Я – человек», – бросает она недовольно и уходит.

Журналистка… наплевавшая на всех погибших на Донбассе. Ну какая она мне может быть коллега? Либо лицемерка, замечающая только то, что укладывается в ее картину мира, либо просто недалекий человек. Конечно, она может иметь любое мнение, это право бесценно – и его никто не отменял. Но что это мнение значит для тех, кто потерял близких, кто лишился дома от украинских обстрелов, кто сидит в окопах и штурмует села, кто влачит нищенское существование, потеряв веру в светлое будущее? Ничего. Мнение этой журналистки не значит ничего.

Шли дни и недели. Я места себе на находил. Я не мог спокойно наблюдать за этим всем.

Я не мог уснуть, перед глазами стояли картины пепелищ, разорванные тела, горящие дома. Пришлось пить успокоительное. Аня как могла успокаивала меня, нервного и слабого. Все то, с чем я боролся восемь лет, эта затянувшаяся депрессия, вызванная бесцельной жизнью, накатилась еще больше и, казалось, прибрала меня к себе. Я не помню, как засыпал, просто отключался, когда было далеко за полночь.

– Сережа, с тобой все хорошо? – будила жена. – Ты громко стонал.

И так едва ли не каждую ночь.

Я не мог бездействовать. Мила написала очень романтическое небольшое письмо, а с Аней мы поссорились, я наорал на нее так, как никогда не орал. Я окончательно запутался во всем, в чем только можно было. Во мне сплелся такой сложный клубок из самых разнообразных чувств: влюбленности, ненависти, страха, отчаяния…

Пытаясь разобраться в себе, я бросил все и отправился на Донбасс. Даже Ане я сообщил об этом в последний момент, а Миле и вовсе ничего не сказал.

На улице стояла умеренно теплая погода – весна. Наверное, одна из самых несчастливых весен. В этом году она не принесла с собой ничего того, что обычно приносит – любовь, надежду и радость.

Пустой автовокзал, безлюдные утренние улицы, такси до родительского дома. Объятия с родными после долгого расставания. Недолгий сон. Проснулся. Вокруг та же обстановка, которая была в детстве. Дом, за годы ставший уже чужим, снова погрузил меня в те беззаботные годы.

Пообщавшись с родителями, я отправился в школу, до которой было пять минут ходьбы. Прошел мимо детского сада, в его огороженном дворе играла ребятня, веселая и смешная. Надеюсь, они не понимают, что происходит, что воспоминания об этом времени у них сотрутся.

Возле школы были люди с автоматами – сотрудники комендатуры. Я зашел в вестибюль и удивился, не увидев

здесь бегающих детей. В нем стояли столы, за которым сидели мои учителя, а перед ними стояли очереди из людей.

Я подошел к девушке в форме.

– А что здесь происходит?

– В каком смысле? Вы с какой целью интересуетесь? – с подозрением посмотрела она на меня.

– Да я… – немного замялся. – Учился здесь, ищу учительницу свою… А, вон она.

Ирина Яковлевна не сразу меня заметила. Я немного подождал, пока не ушла женщина, данные которой записывались в журнал.

– Здравствуйте.

Ирина Яковлевна подняла на меня удивленные глаза, немного улыбнулась, встала из-за стола, и мы отошли в сторону.

– Это все беженцы из Мариуполя. Мы их здесь размещаем. Видишь все это, – учительница показала на горы вещей, сложенных на скамейках. – Это жители нашего квартала принесли – одежду, еду. Постоянно приносят, очень много неравнодушных людей, все помогают.

Я и забыл, что занятия в школах отменили из-за военного положения, а многих детей по возможности эвакуировали в Россию. Поэтому я не увидел той своей старой школы.

– У меня знакомая в больнице работает, – рассказывала Ирина Яковлевна. – Много раненых ребят.

– Да, представляю…

– Как у тебя дела?

– Да что у меня, нормально все.

– Спасибо, что не забываешь. Извини, времени нет. Слишком много работы.

Теперь Луганск превратился в тыловой город. Сюда эвакуировали людей, временно расселяли их, давали необходимое. Из Мариуполя, Рубежного, Северодонецка, Лисичанска, других городов и сел. Я вспомнил рассказы о том, как раньше, во время Великой Отечественной войны, в разных учреждениях размещали казармы, полевые госпитали. И сейчас все то же самое.

В университет, находившийся также неподалеку, я попасть не смог – пускали только по пропускам. Поэтому решил отправиться в одно из мест, которое всегда посещал по прибытии в город. На могилу к старцу Филиппу. Там стояли часовенка и новая церковь, а возле его могилы – чудо. Возле могилы лежала часть дерева, обращенная старцем в камень. И все верующие приходили сюда, чтобы прикоснуться к этому камню. Я сам не раз трогал это каменное дерево. Приехал и в этот раз.

Людей на улицах было мало, несмотря на располагающую к прогулкам теплую погоду. Особенно чувствовалось отсутствие мужчин. Все либо на фронте, либо сидят по домам.

Я отправился в еще одно место, которое давно не посещал, на другую окраину города.

9

Мне всегда было спокойно на кладбище. Я иногда приезжал сюда не на праздники, а просто…

Предстояло пройти несколько километров. Я шел, пронизываемый апрельским, еще прохладным ветром. Высокие дома остались позади. Перешел трассу. Деревья стояли еще без листьев, старая трава была мертвенно-желтоватой. Как разрослось кладбище! Сколько свежих могил, еще без надгробий и памятников, только кресты.