Пророк, или Загадка гибели поэта Михаила Лермонтова
Шрифт:
Около выхода Лермонтова встретила Мусина-Пушкина.
– Лермонтов, милый, зачем ты это сделал?
– И ты осуждаешь меня?.. – грустно промолвил Лермонтов.
– Нет! Никогда! Может быть, и вправду моя любовь слишком трудна для моих плеч, но я готова нести эту тяжесть.
– Как долго я ждал этих слов… – заглядывая в ее глаза, прошептал Лермонтов. – Поедем отсюда, я провожу тебя.
Они вышли на улицу, им подали карету, и она покатилась по ночному Петербургу. Подъехав к дому, он помог ей выйти с кареты.
– Прощай, Михаил Юрьевич. Мы скоро увидимся. Но одно ты должен обещать мне, как сестре.
– Что? Говори!
Она взяла в свою руку руку Михаила Юрьевича.
– Беречь себя. Не только как поэта, но и попросту как
Лермонтов нежно поцеловал ее руку.
– Ты назвалась моей сестрой, а я, следовательно, твой брат… Спасибо тебе, дорогая Эмма. Но… мне бы хотелось чего-то большего…
– Мишель, дорогой, я люблю тебя… Но ты ведь знаешь, что я повенчана, у меня есть супруг, которому я верна… И большее просто невозможно…
После некоторого раздумья Лермонтов, взяв ее руку, сказал с какой-то особой теплотой в голосе:
– Как я тебя понимаю, мой добрый ангел… Я думал много о тебе в последнее время, и, кажется, сегодня я получил ответ на все свои сомнения…
– Мишель, я прошу тебя не сердиться на меня и не выбрасывать меня из своего сердца. Мне будет очень больно…
– Никогда, Эмма, никогда… Поверь мне, ты навсегда поселилась там… Вчера я написал тебе небольшое стихотворение. Возьми его.
Лермонтов вынул сложенный небольшой лист бумаги.
– Когда ты его прочтешь, ты поймешь, что я все предвидел.
– Спасибо! Я сейчас лягу в постель, буду читать твое стихотворение и думать о тебе, мой милый Михаил Юрьевич. Ты только не уходи. Немножко пройдись вдоль дома… Я буду слушать твои шаги… Прощай!
Лермонтов поцеловал ее руку. Мусина-Пушкина скрылась в подъезде дома.
Михаил Юрьевич остался один. Светили звезды, взошла луна… Природа соответствовала его взволнованному сердцу. Он медленно пошел вдоль дома, потом вернулся и снова повторил прежний путь…
Мусина-Пушкина уже в постели открыла листок со стихом и, прислушиваясь к шагам за окном, принялась читать.
Графиня Эмилия —Белее чем лилия,Стройней ее талииНа свете не встретится.И небо ИталииВ глазах ее светится,Но сердце ЭмилииПодобно Бастилии.– Милый, милый Миша!!! Ничего ты не знаешь! Я очень тебя люблю… люблю… люблю…
И сон сомкнул ее глаза.
Лермонтов пришел домой далеко за полночь, почти утром. Он снял верхнюю одежду, зажег свечу и сел за стол. В голове теснился рой мыслей вокруг происшедшего. Он видел прекрасные глаза Эммы, а в ушах стояло злобное шипение «избранного» общества: «Выскочка!.. Выскочка!.. Выскочка!..»
Рука сама потянулась к перу, и вскоре из-под него появились слова, потом строчки…
Как часто, пестрою толпою окружен,Когда передо мной, как будто бы сквозь сон,При шуме музыки и пляски,При диком шепоте затверженных речей,Мелькают образы бездушные людей,Приличьем стянутые маски,Когда касаются холодных рук моихС небрежной смелостью красавиц городскихДавно бестрепетные руки, —Наружно погружась в их блеск и суету,Ласкаю я в душе старинную мечту,Погибших лет святые звуки.И если как-нибудь на миг удастся мнеЗабыться, – памятью к недавней старинеЛечу я вольной, вольной птицей;И вижу я себя ребенком; и кругомРодные всё места: высокий барский домИЛермонтов опустил перо, перечитал написанное, поправил несколько слов… «О, как мне хочется смутить веселость их и дерзко бросить им в глаза железный стих, облитый горечью и злостью!..» – мысленно произнес он последние строки.
Он лег на постель не раздеваясь, заложив за голову руки, и снова погрузился в свои мысли, в которых были и счастье, и тревога, и пугающая неизвестность будущего. Наконец к нему пришел сон, который захватил его в свой плен.
В тот вечер в салоне Карамзиных собралось изысканное общество, человек около десяти. Кроме хозяйки, Софьи Николаевны, дочери известного историка и писателя, здесь были Жуковский, Глинка, Брюллов, Даргомыжский, Лермонтов…
Лермонтов сидел у чайного стола. Вид у него был грустный, лицо бледное с задумчивостью более обыкновенного.
– Михаил Юрьевич, дорогой, – обратилась к нему Карамзина, – вы сегодня совсем другой, молчите… Мне кажется, вы чем-то расстроены…
– Софья Николаевна, добрая душа, ну что меня может расстроить, кроме царской немилости. Кабы знал, где упаду, там бы соломки подостлал… Вчера мне сказали, что их величество в очередной раз вычеркнул меня из наградного списка. Двору я не мил. А это значит, что не видать мне отставки. Снова сошлют меня под чеченские пули…
– Ну, что вы так, Михаил Юрьевич? Все уладится, все будет хорошо. Я знаю, что за вас хлопочет Жуковский, а он имеет большое влияние при Дворе.
Лермонтов посмотрел на Карамзину, потом на Жуковского своими печальными глазами. Горькая улыбка застыла на его лице.
– Ах, Софья Николаевна, ничего этого не будет… Я чувствую, что жить мне осталось совсем немного.
– Михаил Юрьевич, ну, зачем эти грустные мысли?! Все вас просят прочитать нам ваши новые стихи. И я очень прошу.
– Может быть, в другой раз? Ей-богу, мне сегодня не до стихов.
В зал вошел еще один гость – граф Соллогуб. Он поцеловал руку Софьи Николаевны и сразу же обратился к Лермонтову:
– Михаил Юрьевич, я к тебе с приятной новостью.
– Для меня приятная новость? И что это за такая?
– Я узнал, что цензура выдала разрешение на печатание вашего романа «Герой нашего времени». Поздравляю!
– Спасибо, граф! Спасибо, Владимир Александрович! Это действительно радостное для меня известие.
Лицо Лермонтова просветлело. Все гости оживились, поздравляя его с этой новостью.