Пророк в своем Отечестве (Ф И Тютчев и история России)
Шрифт:
Казалось бы, столь поощряемый юноша должен был целиком отдаться стихотворчеству. Но этого не произошло. Тютчев действительно стал поэтом, когда ему уже было за двадцать пять лет, - и сразу выступил как совершенно зрелый и самобытный поэт, более того, как великий поэт...
Надо думать, Тютчев просто не хотел писать недостаточно зрелые стихи. И к тому же он в эти годы весь был отдан другому - всестороннему и глубокому освоению мировой культуры. Из одной уже цитированной погодинской записи о беседе с Тютчевым хорошо видна широта его интересов. Он не расставался с книгами. Вот характернейший рассказ того же Погодина
– В.К.) в зелененьком сюртучке, лежит он, облокотясь, на диване и читает книгу. Что это у вас? Виландов Агатодемон".
Выше приводились стихи девятнадцатилетнего Тютчева, где сказано, что Раич "спорил в жизни - только раз на диспуте магистра". Здесь проходит резкая грань между наставником и учеником. Тютчев вроде бы восхищается предельной доброжелательностью и кротостью Раича, который вступил в спор лишь в той ситуации, когда было, как говорится, положено спорить. Но сам Тютчев с юных лет и до смертного одра вел непреклонные споры с бесчисленными оппонентами.
В погодинском дневнике есть запись о восемнадцатилетнем Федоре: "Тютчев имеет редкие, блестящие дарования, но много иногда берет на себя и судит до крайности неосновательно и пристрастно".
Оставим выражение "неосновательно" на совести хроникера; из той же погодинской хроники явствует, что Тютчев уже в юности обладал чрезвычайно основательными знаниями и понятиями. Что же касается выражений "много берет на себя" и "судит до крайности... пристрастно", они могут обозначать совершенно разные, противоположные свойства: чрезмерные претензии и чувство подлинной ответственности, капризный субъективизм и глубоко обоснованную убежденность. Жизнь Тютчева доказывает, что он имел право "много брать на себя" и "судить до крайности пристрастно".
В конечном счете, именно в том, что Тютчев с самых юных лет "много брал на себя", залегает непереходимый рубеж между ним и его наставником Раичем. Уже шла речь о замечательных чертах Раича. До какого-то пункта он и Тютчев шли рука об руку. Ярче всего это выразилось в том, что Раич начал писать стихи "тютчевского" духа и склада раньше, чем... сам Тютчев. Как мы еще увидим, "тютчевское" направление, "тютчевская" школа поэзии была широкой и многолюдной. Во второй половине 1820-х и в 1830-х годах преобладающее большинство молодых поэтов двигалось в русле тех же идей и того же стиля, что и Тютчев, - подчас, кстати сказать, вообще не зная его творчества. И одним из первых или даже самым первым вступил на этот путь не кто иной, как Раич. В 1823 году он писал вполне "по-тютчевски":
На море легкий лег туман,
Повеяло прохладой с брега
Очарованье южных стран,
И дышит сладострастно нега.
Подумаешь: там каждый раз,
Как Геспер в небе засияет,
Киприда из шелковых влас
Жемчужну пену выжимает.
И, улыбаяся, она
Любовью огненною пышет,
И вся окрестная страна
Божественною негой дышит.
Тот, кто хорошо знает и помнит поэзию Тютчева, ясно увидит здесь близкие ей настроенность, черты образности и стиля и даже интонационно-синтаксические формы. Между тем сам Тютчев создал первые стихи, всецело выдержанные в этом духе и стиле, лишь в 1825 году; речь идет о "Проблеске", в центре которого
Дыханье каждое Зефира
Взрывает скорбь в ее струнах...
Ты скажешь: ангельская лира
Грустит, в пыли, по небесах!
Разумеется, стихи Раича, в сравнении с тютчевскими, несоизмеримо менее содержательны; они сглажены, плоскостны и по смыслу, и по стилю. Но "школа" все-таки одна. Толстой кстати сказать, вообще не знал основательно забытой к восьмидесятым годам поэзии тютчевского круга (в том числе поэзии Раича). Поэтому он и считал "свойственными одному Тютчеву" черты целой поэтической школы.
Ранняя молодость Тютчева - с семнадцати до восемнадцати с половиной лет - целиком прошла в Москве и ее окрестностях; в Овстуге он в это время не бывал. Еще в 1818 году Тютчев пережил в Москве событие, которое горячо и свято хранил в памяти до самой своей кончины.
В этом событии участвовал тогдашний первый поэт России, Василий Жуковский (Державин к тому времени уже умер, а Пушкин был еще пока только учеником Жуковского). И прежде всего необходимо рассказать об отношении Тютчева к Жуковскому. Он близко узнал его очень рано - тому есть документальное свидетельство.
28 октября 1817 года Жуковский записал в дневнике: "Обедал у Тютчева*. Вечер дома. Счастие не цель жизни..."
Не будет натяжкой предположить, что именно эту тему о счастье развивал Жуковский днем в доме Тютчевых перед отцом и юным сыном, - потому и написал о ней вечером в дневнике.
Через двадцать с лишним лет, в Италии, Тютчев, вскоре после тяжелейшей потери - смерти жены, обращается с письмом к Жуковскому, только что приехавшему в Италию, прося его о встрече:
"Вы недаром для меня перешли Альпы... Вы принесли с собою то, что после нее (погибшей жены.
– В.К.) я более всего любил в мире: отечество и поэзию... Не вы ли сказали где-то: в жизни много прекрасного и кроме счастия. В этом слове есть целая религия, целое откровение..."
Мотив этот присутствует в ряде произведений Жуковского, но, возможно, Тютчеву запало в душу то, что Жуковский сказал в 1817 году в доме на Армянском переулке, глубоко поразив юношеское сознание ("счастие не цель жизни").
Но еще более важна была другая встреча юного Тютчева с Жуковским, состоявшаяся через полгода, 17 апреля 1818 года, в Московском Кремле. Как уже говорилось, отец поэта с 1813 года служил смотрителем "Экспедиции Кремлевского строения"; в этот день он рано утром привел сына к Жуковскому, жившему в кремлевском Чудовом монастыре, основанном в 1365 году митрополитом Алексием - воспитателем и ближайшим сподвижником Дмитрия Донского.
Это утро стало, очевидно, одним из самых значительных, основополагающих событий жизни Тютчева. Даже через пятьдесят пять (!) лет он благоговейно помнил его во всех подробностях, - несмотря на то, что находился тогда в преддверии смерти, наполовину парализованный...
Да, 17 апреля 1873 года Тютчев уже плохо подчинявшейся ему рукой записал стихи, названные "17 апреля 1818 года". Собственно, не стоит воспринимать этот текст как стихи; перед нами кое-как зарифмованное воспоминание:
На первой дней моих заре,