Пророк в своем Отечестве (Ф И Тютчев и история России)
Шрифт:
"Я должен вам написать - быть может, вы сумеете быть мне полезным...
Вам известно положение дела о назначении меня профессором... Прилагаю письмо, которое я написал Шенку и которое прошу вас тотчас же любезно ему передать. Навестите его через несколько дней - ведь он знает, что вы мой истинный друг... Вы дипломат, вы легко сможете так разузнать о положении моих дел, чтобы Шенк и не подозревал, что я просил вас об этом, и не счел себя свободным от обязательства написать мне лично... Он знает, что для суда потомства это будет иметь значение.
Еще одно слово. Скажите главному приказчику коттовской литературно-эстетической лавки в Мюнхене (его имя Витмейер), что я прошу его, если он получил для меня письма,
Здесь все по-своему "замечательно": и объяснение, что письмо это посылается, так как Тютчев может "быть полезным", и наказ "тотчас" передать письмо для Шенка, и предложение лгать Шенку, и абсолютная уверенность, что потомство высоко оценит благодетелей Гейне, и использование Тютчева в качестве своего рода посыльного в лавку (хотя, конечно, Гейне сам мог бы отправить письмо приказчику) и т.д.
В декабре 1828 года Гейне вернулся в Мюнхен и провел здесь две недели. Профессором его не назначили, он был крайне огорчен, и Тютчевы его утешали. Неудачи Гейне, по-видимому, заставили Тютчева простить почти оскорбительное письмо.
В начале июня 1830 года, направляясь в отпуск в Россию, супруги Тютчевы проезжали через Гамбург и посетили Гейне в его доме в гамбургском пригороде Вандсбек. Но хозяин был в дурном настроении и, не сдерживаясь, обрушил все свое раздражение на жену поэта. Он сам потом понял всю неуместность своего поведения и писал 21 июня того же года Варнгагену фон Энзе: "Одной из моих добрых знакомых пришлось вдоволь наслушаться моего брюзжанья... Это у меня болезнь, и болезнь постыдная. Ведь именно эта добрая знакомая (к чему скрывать ее имя - Тютчев с женой и свояченицей выказали мне трогательное внимание, навестив меня по пути в Петербург), эта же самая добрая знакомая утешала меня в горестные минуты..."
Дело здесь было, конечно, не только в "несдержанности" Гейне. Тютчев, несомненно, увидел в манерах Гейне проявление целой системы поведения.
Видный советский критик и литературовед Абрам Лежнев всесторонне исследовал эту "систему" в своей обстоятельной книге "Два поэта (Тютчев и Гейне)". Он не углубляется в конкретные взаимоотношения героев своей книги, но ясно обнаруживает, так сказать, несовместимость Тютчева и Гейне. Следует подчеркнуть, что
А.Лежнев вообще-то ставит Гейне исключительно, даже чрезмерно высоко, - поэтому не может быть и речи о каких-либо наговорах на Гейне, скорее уж о некоторых умолчаниях.
"В личном и общественном поведении Гейне, - писал Лежнев, - многое может неприятно поразить. Он перешел в христианство по мотивам практическим и утилитарным. Он брал деньги у своего дяди-миллионера, в доме которого ему пришлось вынести столько унижений... Уже взрослый человек и знаменитый писатель, он получал от него регулярную ежегодную подачку, своего рода жалованье... Он принимал пенсию от правительства Луи-Филиппа; когда после Февральской революции 1848 года это раскрылось и независимость политических высказываний Гейне была поставлена под вопрос, он сослался на Маркса, который будто бы хотел выступить в его защиту; это была неправда, но Маркс промолчал, не желая наносить удар смертельно больному писателю...* Он (Гейне.
– В.К.) не знал меры в своей полемике... для того, чтобы уничтожить противника, он не щадил его интимной жизни..."
И далее А.Лежнев говорит: "Мы вспоминаем слова Пушкина о Вольтере, которого русский поэт осуждает за то, что тот не умел держаться с достоинством и независимо. Не применимы ли они еще в большей степени к Гейне? И мы невольно сравниваем... линию поведения Гейне со спокойной прямотой Герцена, со страстной монолитностью Тютчева... чисто прочерченным путем Пушкина... Мы удивлены: в отсталой России писатель умел уже соблюдать свое достоинство, а в общественно более развитой Германии... это оказывается не по силам!.." (стоит отметить,
Касается А.Лежнев и мюнхенского периода, отмечая, что Гейне "старался притворяться умеренным во время своего пребывания в Мюнхене (имея в виду профессорскую кафедру)" и вел "странные переговоры... с близкими разным правительствам людьми, в том числе и с каким-то жуликом - о получении брауншвейгского ордена".
Тютчев, конечно, не мог не знать тех поступков Гейне, о которых говорит Лежнев. Кроме того, Тютчев, без сомнения, был знаком с резкой полемикой, которую вели против Гейне такие виднейшие мюнхенские мыслители, как Франц Баадер, Иозеф Геррес и особенно проживший долгую жизнь Иоганн Деллингер (1799-1891), опубликовавший в 1828 году в издававшемся в Мюнхене журнале "Эос" четыре критических статьи о Гейне (Тютчев с глубоким сочувствием писал о Деллингере много позднее, в начале 1870-х годов, когда последний выступил как вождь "старокатоликов"; об этом пойдет речь в своем месте).
В поведении и мировосприятии Гейне Тютчев столкнулся с тем, что стало особенно чуждо и враждебно ему в Европе, - с тем, чему он сам, в частности, дал позднее такое определение: "Принцип личности, доведенный до какого-то болезненного неистовства". В этом смысле короткая дружба с Гейне много дала Тютчеву.
Как известно, Гейне эмигрировал вскоре из Германии во Францию и опубликовал там два эссе - "Романтическая школа" (1833) и "К истории религии и философии в Германии" (1834)*, в которых было немало безосновательных - и к тому же крайне резких - нападок на крупнейших германских мыслителей и писателей, начиная с Канта и Гете.
Так, Гейне писал об основных сочинениях Шеллинга, что "в области философии природы, где ему и приходилось орудовать среди цветов и звезд, он должен был пышно расцвести и воссиять... Как выпущенные на свободу школьники... вырвались ученики г-на Шеллинга на лоно природы... шумно ликуя, кувыркаясь и неистовствуя вовсю".
"...с тех пор, как благодаря ему получила значение натурфилософия, поэты стали гораздо глубже воспринимать природу, - чисто иронически (как это ясно из дальнейшего) писал Гейне о Шеллинге в "Романтической школе". Одни погрузились в природу всеми своими человеческими чувствами, другие нашли некоторые чародейские формулы, чтобы проникнуть в нее, разглядеть ее и заставить природу заговорить по-человечески. Первые были подлинными мистиками и во многих отношениях походили на индийских подвижников, которые хотят раствориться в природе и в конце концов начинают ощущать себя частицей природной жизни. Другие были скорее заклинателями - они по собственному желанию вызывали даже враждебных духов природы; они походили на арабского волшебника, который по своей воле может оживлять каждый камень и превращать в камень всякую жизнь. Среди первых надо прежде всего назвать Новалиса, среди вторых - Гофмана. Новалису виделись повсюду чудеса, и прелестные чудеса; он подслушивал голоса растений, ему раскрывалась тайна каждой юной розы...
Великое сходство между обоими поэтами заключается в том, что их поэзия была, собственно, болезнью. Вот почему высказывалась мысль, что обсуждать их произведения дело не критика, а врача" (курсив мой.
– В.К.).
Возмущенный этими сочинениями Гейне, Чаадаев писал Александру Тургеневу (в 1835 году): "Знаете, как я назвал Гейне? Фиески* в философии... Смею думать, что этот новый Фиески немногим лучше старого; но, во всяком случае, его книга есть покушение, во всем подобное бульварному, с тою только разницею, что короли Гейне законнее короля Фиески; ибо это... все помазанные науки и философии. В остальном тот же анархический принцип... как тот, так и другой бесспорно вышли из парижской грязи".