Пророки Возрождения
Шрифт:
Действительно, именно он внес в скульптуру чувство печали и мысли. Никто до него не вкладывал в мрамор столько скорби, не в ущерб красоте, как он сделал в «Умирающем рабе», в «Ночи» и в «Пьете». Добавим, что у него это не пассивное страдание, как в средневековых распятиях и изображениях Мадонн, а активное страдание, то есть сопровождаемое мыслью и сильной реакцией воли. С другой стороны, он внес в живопись великие битвы мысли, битвы космические и битвы человеческие. В росписи потолка Сикстинской капеллы, как и в «Страшном суде», мы присутствуем при борьбе великих принципов, которые спорят в мире, и эта борьба приводит к их эволюции. Мы видим их в фигуре Господа и его ангелов в их величайшей деятельности; мы вновь находим их у пророков и гениев, которые трудятся в урагане духа; мы вновь видим их бессознательно действующими в вихре страдающего и воюющего человечества с неслыханно энергичными жестами и силой экспрессии. Но здесь мощная мускулатура и бурные движения выражают не реальные битвы,
И если мы сейчас спросим себя, каково трансцендентное значение индивидуальности Микеланджело и его гения, его психических особенностей и в некотором роде метафизической печати, мы сказали бы, что это специфическое проявление Вечно-мужественного . Именно поэтому можно назвать его Моисеем от искусства. Если, с одной стороны, иеговистский титан кажется нам как бы выражением духа – творца, мстителя и разрушителя, каким является в Библии Иегова, то по логической противоположности он является противоречием своего противоположного и дополняющего принципа, Вечно-женственного, силы приемлющей, развивающей, связующего элемента Вселенной, который проявляется через сохранение, симпатию и любовь. Буонарроти жил один со своим идеалом, как Моисей со своим Господом. Однако он мучился и страдал в своем одиночестве. Его сердце призывало любовь и не могло ее достичь. Он не понимал женщину с ее лабиринтом поворотов и противоречий, необходимых для его труда с самого рождения и для его миссии художника, женщину с вечными превращениями, женщину – существо высшего порядка в любви и в экстазе, но полную миражей и лжи в повседневной жизни. Он был стоиком до героизма, жертвенным до самоотречения, но высокомерным и несговорчивым. Тот, кто не несет в себе принцип абсолютной любви, неспособен пробудить ее в другом. Вот почему, без сомнения, когда в старости он встретил свой идеал в женщине, то нашел лишь дружбу. Скажем, что эта лакуна была условием его оригинальности и силы. Один и тот же художник не может создать одновременно Моисея и Сикстинскую мадонну. Вечно-мужественное и Вечно-женственное суть два полюса Божества. Один Христос сплавляет их воедино. В человечестве, как и в самих Силах, они проявляются обособленно. Рафаэль и Микеланджело – два архангела Возрождения, но нельзя быть одновременно архангелом Силы и архангелом Красоты.
Глава VIII Корреджо и гений Любви
Великая Любовь есть воскресение через жертву.
Волхв и два архангела Возрождения, чьи тайные мысли мы исследовали, осуществляли синтез античного мира и христианства тремя различными путями: Леонардо – через гений Науки и Пророчества, проникавшего до первоистоков вещей; Рафаэль – через гений Красоты, который сближал противоположности в божественной гармонии форм; Микеланджело – через силу Воли и гений Индивидуальности, который отождествляется одновременно с человеческим бунтом и божественной мощью.
Они пришли к весьма разным результатам.
Леонардо, углубившись в тайну Добра и Зла в мужчине, как и в женщине, и в вечное противоречие между человеческим и божественным, в конце концов нашел их гармонию в представлении идеального существа: Андрогина, совершенного сплава Вечно-мужественного и Вечно-женственного, проекции их личного опыта и их внутренней жизни. Но это было лишь видение отдаленного идеала, еще не воплотившегося в человечестве.
Рафаэль, одаренный удивительной интуицией Красоты, применил ее к светской и религиозной истории и осуществил на короткое время союз эллинизма и христианства через пластическую грацию форм. Платон и церковь словно пришли к согласию в «Афинской школе» и «Диспуте». Но это лишь внешняя гармония, перемирие. Две фрески смотрят и улыбаются друг другу в Ватикане; но спор продолжается в реальности и вновь становится битвой.
Микеланджело, с его прекрасной индивидуальностью Титана-пророка, пришел в конце концов к осуждению восставшего человечества, погрязшего во зле, и к отречению от человеческой воли перед божественным всемогуществом. Из-за своей двойственной натуры и своего двойного усилия он предвосхищает одновременно мистико-клерикальную реакцию, которая будет превалировать два века в управлении Европой, и приближение революционного века – необузданным индивидуализмом, который готовился разбить все цепи.
Два мира, которые боролись внутри него, как два близнеца в утробе библейской женщины, будут более обособлены, чем когда-либо, и в последующие века столкнутся со столькими другими видами насилия в сфере мысли, искусства и жизни. Всегда ли это будет так? Действительно ли они предназначены природой вещей к вечной борьбе, которая на каждом этапе обретает новое оружие и новую силу?
На
Художник, который так говорит своими трудами, – это Антонио Аллегри, прозванный Корреджо.
Я назвал Леонардо, Рафаэля и Микеланджело архангелами Возрождения, ибо они были носителями сверхчеловеческого пламени. Но, рассматривая вблизи эти удивительные существа, можно все же догадаться, что эти люди обретали свой гений путем длительной работы в предыдущих земных существованиях. Ничего подобного не происходило с Корреджо. Было сложно предположить, каково было его предыдущее существование в нашем мире. Он является нам, подобно серафической душе, явившейся из высшей сферы, с эфирной планеты, освещенной чистейшим солнцем. Душа, спустившаяся однажды на землю, чтобы научиться постигать там человеческое страдание. Это страдание он хотел пройти сам, чтобы лучше облегчить их у других. Оно могло его задеть, но не затрагивая его высшую натуру и трансцендентное спокойствие. Он мог вынести это страдание с той же кротостью, которая заставила его принять его воплощение. И вопреки своим тайным мучениям, он должен был уйти, как и пришел, с улыбкой.
I. Детство и юность
Городок Корреджо, где родился художник, находится на Ленце, возле Пармы, между Реджо и Моденой. Укрепленный замок и церковь в центре огромной ломбардской долины образуют центр поселения в отдаленные времена. Антонио Аллегри родился в 1492 году в Корреджо, в семье горожан, жившей в скромном достатке. Его отец, торговец тканями, предназначал своего сына к занятиям словесностью. Самым выдающимся из его наставников был доктор Ломбарди, человек величайшей культуры, который преподавал словесность и красноречие в университетах Болоньи и Феррары. Молодой Аллегри получил также солидные знания обо всех научных и литературных темах, входивших в образование его времени, и можно поверить, что ученик извлек сокровища из уроков великого человека. Но формально он отказался заниматься словесностью. Он был из тех, кто принимает истину лишь сквозь призму прекрасного. Влюбленный в Природу во всех ее формах, он чувствовал неодолимое призвание к живописи, ставшее истинной страстью. «Этот великий и сладостный мыслитель был рожден с душой редкой и глубокой, сильной и емкой. Его сила окутывалась нежной улыбкой, прелесть невыразимой мечты витала над его жизнью и охватывала его мысли и действия чудесной гармонией. Прямота сердца, богатство души, ясность и высота трансцендентного духа – вот его гений в трех словах. Вот почему, недовольный своим именем Аллегри, которое, однако же, хорошо соответствовало такому виду спокойствия, он взял обыкновение подписывать свои картины именем Lieto, Радостный» (Маргарита Альбана).
Как такой высокий и незаурядный гений мог родиться и развиваться в темном городке? При графе Манфреди Корреджо стал весьма процветающим городом, но в нем не было ни школы живописи, ни музея, ни каких бы то ни было шедевров. Аллегри учился у посредственных художников. Чувство прекрасного, без сомнения, пробудилось в нем в добрый час под влиянием красоты итальянской природы. Должно быть, он чувствовал странное волнение под кронами этих тонких, посеребренных, изящных деревьев, чьи листья мягко трепетали при малейшем дуновении. Должно быть, он содрогался перед обширными горизонтами, очерченными лиловыми точками холмов, словно мерными колебаниями отдаленного океана. Возможно также, что он ощутил желание рисовать, глядя на молодую девушку, заснувшую в траве, на мать, играющую с ребенком под большими вязами, и что тогда он со смущением встретил эти типы нимф и мадонн, которые позже изобразит его кисть. Его первые сохранившиеся этюды представляют один – погонщика мулов, другой – мадонну. Они отличаются наивным натурализмом.
Но как пробудилось религиозное чувство в этой сверхчувствительной душе? Счастливый своей тайной мечтой, он не чувствовал себя хорошо среди людей, и порой все человеческие лица его беспокоили. Тогда он искал убежища в церкви и предавался созерцанию скорбящей Богоматери и распятого Христа. Для чего этот Бог – мученик? Отчего так невыразимо страдает его мать? Ему говорили, что Христос спас мир своей жертвой, но он не понимал, почему это было необходимо, не постигнув еще глубины зла и человеческого несчастья. Перед этими двумя скорбящими он чувствовал, как в нем зажигается огонь симпатии, подобный неугасимому огоньку лампады, горящему неподвижно в глубине апсиды.