Прощание еврейки
Шрифт:
Думал: “Разбужу Фимку запахом горячего хлебца! Навек запомнит и в Америке своей рассказывать будет”.
Ларек открылся в ту же минуту, как Василий Иванович подошел. Толстая продавщица заулыбалась:
– От, слава Богови, первый мушчына! Торговля будет! Шо вам, дорогенький?
– Мне белый кирпичик и черный круглый - с корочкой, позажаристей и так, чтоб внутри мякенький, - протянул наволочку и деньги.
Продавщица одобрительно закивала головой:
– Ну правыльный же ж мушчына! З такою торбочкою прыйшов! Молодэць! А то у политилен
Василий Иванович отошел на несколько шагов и услышал, как его окликнули из ларька:
– Мушчына! Визьмить паляничку! Токо шо пиднеслы! Такый гребешок, шо Боже ж мий! Вертайтеся!
Василий Иванович купил и паляницу.
В гостинице девушка, ведавшая ключами, сказала, что турист из Америки уехал рано-рано. По холодку. Заказал с ночи такси до Киева и - тю-тю!
Василий Иванович оставил девушке паляницу:
– Ешьте, ешьте, вгощайтэся, с чаем чи с квасом.
Сел в переполненный троллейбус - хорошо, уступили место прямо за кабиной. Отщипывая по кусочку то от черного, то от белого хлеба, катал во рту корочки, как леденцы.
Сменщик
Наступили длинные летние вечера. В это время Юлий Михайлович грустил.
С одной стороны, света больше, тепло и красиво, с другой, совсем рано спать не пойдешь: перед собой неудобно с курами ложиться.
На лавочке посидишь с соседями, телевизор посмотришь - пиф-паф да любовь, больше ничего - ну, часов восемь. До десяти бы протянуть, чтоб хоть смеркаться начало.
А там и на боковую.
Книг Юлий Михайлович теперь читал мало - глаза болели от мелкого шрифта, разве что детективчики, когда все равно с какой страницы. Что такое читать с удовольствием, он давно позабыл. Другое дело - детские книжки младшему внуку Жене, когда того приводили на ночь.
Детские книги Юлий Михайлович любил - и шрифт крупный, и картинки яркие, реалистические, с чувством, с цветом, с подписями.
В один из вечеров сын привел внука, а книжку для него прихватить забыл.
Осмотрев полки, Юлий Михайлович выбрал сборник Леонида Пантелеева, который читал когда-то сыну. Перелистал. Шрифт, конечно, не тот, что теперь, картинки черно-белые, но делать нечего. Ребенок должен засыпать под книжку.
Выбрал короткое - “Честное слово” - пусть и не все поймет пятилетний, но вещь, как ни суди, толковая.
Пацан слушал внимательно, переспрашивал:
– А как же мальчик говорит, что не знает, с кем играет? Он что, с чужой бригадой связался?
– А в том домике правда пороховой склад был? Или понарошку?
– Как мальчик стоял на посту весь день и не описался? У него памперсы?
Юлий Михайлович терпеливо объяснял и даже радовался, что вместе с чтением происходит тесное общение: вопросы толковые, четко сформулированные, остроумные, если вдуматься.
Выслушав последние строчки о том, как военный по всей форме снял мальчика с поста и остался в темном саду заменять ушедшего, Женя, совершенно
– А это точно был военный? А если это маньяк переоделся? В темных местах всегда маньяки.
Юлий Михайлович пожалел, что перед сном втюхивал Женьке такую серьезную вещь.
Когда малыш уснул, Юлий Михайлович вышел на кухню. Поставил чайник, достал из холодильника сырники, клубнику и принялся ужинать.
Вот писатель Пантелеев: хорошие, умные книги писал. Напрасно его забыли. Многое устарело, но можно адаптировать, пересказать на новый лад, как Толстой Буратино. К примеру, “Республику ШКИД”.
Однако, подумав еще немного, Юлий Михайлович пришел к выводу, что пересказать Пантелеева не удастся. Не тот материал. Зато полезно читать с комментариями взрослых, как сегодня.
Юлий Михайлович отодвинул тарелку с клубнично-творожным месивом и снова раскрыл книгу. Перечитал рассказ, пытаясь произносить реплики с ненавязчивым “художественным выражением”, которое так нравилось ему у Бунтмана с “Эха Москвы”.
Дочитав до конца, Юлий Михайлович улыбнулся:
– Вот как просто написано о долге, о верности.
Довольный, отправился спать.
Утром жена, увидев на столе Пантелеева, удивилась:
– Что, Женьке ничего другого не было почитать? Старьем голову ребенку забиваешь.
– Это не старье, а классика детской литературы. Уж ты как хочешь, - ответил Юлий Михайлович и аккуратно поставил книгу на место.
Рассказ не отпускал.
Юлий Михайлович видел сад, где носятся и играют мальчики.
Он следил по минутам, как сгущается тьма, как все удушливей становятся запахи цветов и зелени, как небо становится все глубже, темнея, как одна за другой зажигаются звезды в бархатных черно-синих ворсинках по краям.
Он наблюдал, как беспечные мальчики выбегают за ограду, а сторож звенит колокольчиком и торопит их.
Он слышал лязганье, с которым поворачивается огромный ключ в замке.
Он видел забытого всеми мальчика, далеко за оградой, внутри, жмущегося к тонкому стволу высокого дерева.
Он чувствовал, как мальчику неловко и стыдно, как тот переминается с ноги на ногу, не решаясь нарушить звуком испускаемой мочи молчание сада.
Он чувствовал, как болят глаза у мальчика из-за усилий разглядеть хоть что-нибудь за белой стеной приземистого строения, в котором заключена тайна, которую ему велели охранять незнакомцы.
Он угадывал громадную, почти вровень с верхушкой дерева, бесплотную фигуру в чем-то вроде плащ-палатки.
Он различал шепот из-под капюшона:
– Я отпускаю тебя…
Юлий Михайлович прослеживал весь быстрый путь бегущего мальчика - от дерева к запертым воротам.
Он ощущал собственными ребрами, собственным черепом, как больно протискиваться сквозь прутья ограды.
Юлий Михайлович почему-то знал, что место под тонким деревом пусто навек, что тень в плаще растворилась - и в саду, возле белых стен нет никого.