Прощание с кошмаром

Степанова Татьяна Юрьевна

— До свидания, — вежливо попрощалась она. — Константин Станиславович, — обратилась она к Ластикову, — можно вас на пару слов?

В кабинет зашел конвой, а они вышли в коридор.

— Ну? И на кой черт ты мне его разъярила? Хотя… — Ластиков хмыкнул. — Если сейчас мне с ним в доброго следователя на этом негативном фоне сыграть, то можно и… — Ты мне не назовешь имя этого свидетеля? Ну, того покупателя-помощника, нашего честного малого? — попросила Катя. — Я бы и с ним хотела побеседовать. Все же такой благородный гражданский поступок: рисковал, вернул иконы церкви. Я, конечно, в статье его фамилию изменю, но..; А что ты на меня так смотришь? Тебе не по вкусу слово «благородный поступок», Костик?

Ластиков

снова лишь хмыкнул.

— Он у меня на среду на допрос вызван повесткой, не на эту среду, а на следующую. Наш главный свидетель обвинения. Звонил уже, сказал — непременно явится. Фамилия его Белогуров Иван Григорьевич. У него фирма по продаже антиквариата. Вот телефон туда. Адрес: Гранатовый переулок, дом шесть — это в районе метро «Третьяковская», И вот что, Катериночка.., если побеседуешь с ним — загляни на досуге ко мне, а? Поделишься впечатлением о честняге. Лады?

Катя кивнула. Белогуров Иван.., что-то знакомое? Нет, вряд ли. Или же… Она поднялась к себе, вертя бумажку с данными «честняги» в руках. Едва она открыла дверь в кабинет, раздался телефонный звонок: Мещерский приветствовал ее «от лица позабытых-позаброшенных друзей», осведомился мимоходом — привез ли Кравченко ему из Питера обещанное «Бархатное невское» пиво. Привез? Ну, значит, можно будет вечерком заглянуть к старому дружку («Креветки за мной»).

— И кстати, Катюша, помнишь, ты мне давала распечатки заключения судебно-медицинской экспертизы обезглавленных? Ну вот, я по твоей просьбе, значит, и…

— По моей просьбе? — Катя так искренне удивилась, что Мещерский испугался. — Ах да, Сережа! Мы же с тобой это дело обсуждали! Прости, пожалуйста, Вадька приехал и…

— И все мы и вообще все на свете испарилось у тебя из головы, — печально закончил Мещерский. — Ну, я всегда знал, что моему другу очень повезло с…

Он не сказал с «женой» или «подругой». Катя же, выдержав крохотную паузу, радушненько пригласила его вечером на ужин: «Все и расскажешь нам с Вадькой, идет?» Мещерский буркнул что-то. А Катя дала себе тут же зарок: в следующий раз, когда «драгоценный В. А.» уедет, заведу памятку-календарь. Буду все-все записывать. Иначе — труба.

Вечером они сидели на диване за накрытым пивом и креветками низеньким столиком на колесиках. Сумерничали, не зажигая света. Дверь В Лоджию была открыта настежь. За окном чертили небо неугомонные стрижи. С Москвы-реки тянуло долгожданной прохладой. Кравченко курил. Обычно Катя выгоняла его — на лоджию или на лестничную площадку. Но сейчас ей не хотелось цепляться по таким пустякам. Мещерский шелестел страницами какой-то книги. Не читал — в сумерках это было невозможно. Просто он любил в такие вот минуты послезастольного затишья в тесном дружеском кругу внезапно огорошить приятелей каким-нибудь редким афоризмом (не всегда уместным, надо сказать), но понравившимся ему некогда изысканностью формулировки или заключенным в нем парадоксом. При этом он делал вид, что только что нечаянно наткнулся на него в книге. Так было и сейчас.

— «Я посадил к себе на колени Уродство и тотчас же ощутил усталость и…» Катя, ты не находишь, что ставить рядом два этих слова: «уродство» и «усталость» — аномально?

— Кому принадлежит это высказывание, Сереж?

— Сальвадору Дали.

— О, он мог «ставить рядом» что угодно, — усмехнулась Катя, — уж такой был человек. Ходячий парадокс. Это он изобрел критически-параноидальный взгляд на жизнь и на искусство? А к нему ты это, Сереж?

Но Мещерский не ответил, лишь рассеянно улыбнулся и повернулся к Кравченко:

— Ты так и не рассказал нам толком, как съездил в Питер, Вадя.

— А что рассказывать? — Кравченко выпустил дым, как ленивый дракон. — Наш вояж был не таким увлекательным,

как твой. Чучело мое, — он хмыкнул, — оно и есть Чучело.

— Ему же, ты говорил, врачи строго-настрого пить запретили?

— Ну, мало ли… Ежели душа горит, алчет… — Кравченко стряхнул пепел. — Мы с ребятами из охраны скоро, наверное, до того дойдем, что личный винзавод откроем с собственным производством. И так уж у моего напарника полный набор всяких приспособлений: иногда водку ему в бутылке на две трети водой кипяченой разбавляем, а потом снова закатываем. Напарник все инструменты в «дипломате» с собой возит. Даже в Австрию он его брал в прошлом году, когда Чугун там в клинике лежал. В этот раз его так скрутило, думали — хана. Нет, отдышался. А в поезде уже Витьку Ракитина раза три за коньяком в вагон-ресторан гонял.

— И что ты, Вадь, столько лет с ним возишься, с этим пьянчугой? Давно бы сменил патрона…

— Да вроде привычка, что ли… Он мужик безвредный, Чугун-то наш, только самодур и хам. Деньги ему иногда в башку ка-ак вдарят — ну и пошел куролесить, а потом… Платит нам с ребятами нормально и… Ублюдок, конечно, все они ублюдки, Серег, на.. — Кравченко дотянулся до стола и раздавил окурок в пепельнице. — Иногда думаю: глаза б мои всю эту кодлу не видели, а потом…

— Что?

— Да ничего. Бросим его если с ребятами — пропадет он. И вроде жаль становится. Человек все же. Да и зла мы от него не видели… Ну да ладно… Чего притихли, а? — Кравченко наклонился к Кате. — А не испить ли нам, душа моя, кофею?

Катя направилась на кухню «заряжать» кофеварку.

— Катя, я все хочу перед тобой отчитаться. Я посмотрел те бумага, которые ты мне дала, — возвестил вдруг Мещерский ей вслед вроде бы без всякой связи с их предыдущим разговором.

— Какие бумаги? — поинтересовался Кравченко. Пока Катя варила и разливала по чашкам кофе, Мещерский просвещал приятеля.

— Боже, и чем вы тут в мое отсутствие занимались, — Кравченко передернул плечами, когда Катя внесла поднос с кофе. — Что, новую сенсацию с этими всадниками без головы лепите?

— Мы ничего не лепим, — рассердилась Катя. — Это очень серьезное дело. Ищут опасных убийц и… Сереж, да не обращай на него внимания! Что ты мне хотел сказать о результатах экспертизы?

— Да ничего особенного. Я же не патологоанатом, — пожал плечами Мещерский. — Только вот… Странно, что во всех случаях голову отчленили от туловища — и эксперт это подчеркивает особо — не путем разрубления или распила, а путем разрезывания по суставам. Орудие, которым это делали, эксперт затрудняется описать. Но механизм он все же пытался реконструировать. Видимо, какой-то предмет с очень широким, тяжелым и острым лезвием прикладывали к шеям жертв, надавливали и.., просто осторожно тянули. Ножом режут как? Фактически орудуя им как мини-пилой. А тут требовалось лишь одно умелое, профессиональное движение. Лезвие своей тяжестью делало все само. И еще одна общая закономерность: во всех случаях головы были подрезаны очень низко.

Кравченко брезгливо сморщился, а Катя слушала внимательно.

— То есть? — спросила она.

— То есть вместе с головой был удален и весь шейный отдел позвоночника. А при ритуальном обезглавливании, наоборот, подрезают очень-очень высоко, почти под челюстные кости черепа. Или как там правильно это у анатомов называется.

— При ритуальном обезглавливании? — Катя широко раскрыла глаза. — Это как же?

Мещерский лишь сделал неопределенный жест.

— Секира свистнула — и голова долой… — Кравченко страдальчески вздохнул. — По-моему, я попал в логово кровожадных людоедов. Ребята, сегодня выходной день, лето на дворе красное, ласточки вон летают, на мошек охотятся, жизни радуются, а у вас, братцы мои, такие разговоры…