Прощание
Шрифт:
Сказать, что осенью сорок шестого Александр Петрович был очень несчастен, так же неправильно, как и доказывать обратное. На рефлексии времени просто не оставалось: вхождение в новый коллектив, дебют на преподавательском поприще, какие-то хлопоты по устройству жилья, театр, по которому изголодался за войну. Ему было тридцать пять лет, и он как бы вышел на плоскогорье. Пейзаж, открывавшийся перед ним, был не особенно радостным, ясно было, что милостей от природы не ожидается и добиваться надо всего самому: приноровиться к исследованиям, которые продвигал у себя Михальчук, обзавестись, наконец, семьей, детьми. Теоретически стать мужем и отцом хотелось — до дела, однако, не доходило. «Вот уж я — точно Агафья Тихоновна, — с теплой улыбкой вспоминал он Кромова. — Хорошо пожил старик, много сделал». В памяти возникали два-три визита в квартиру на Петроградской. Кромов, естественно, приглашал чаще, но Александр Петрович под разными предлогами отказывался. В профессорском доме пахло глубокой укорененностью в какой-то совсем непонятный ему уклад, и Котельников, несмотря на радушие и гостеприимство хозяев, чувствовал себя там неуютно. Кромовы не были образцом той семьи,
Осматриваться, впрочем, было некогда. Действуя по своему генеральному плану, Михальчук засадил его «быстренько написать диссертацию» и, несмотря на сопротивление Котельникова, в несколько месяцев добился требуемого результата. Став еще и доцентом, Александр Петрович сделался в институте женихом номер один. Лаборантки и аспирантки вились вокруг, заглядывали в глаза. Но их желание флиртовать вызывало одно лишь легкое раздражение. Вспоминая расхожее «эх, поменять бы одну жену в сорок на две по двадцать», он откровенно пожимал плечами. Однако и к дамам бальзаковских лет особенно не тянуло. Появлялись и обрывались не оставлявшие следа связи. Холостяцкая жизнь делалась постепенно привычной, как домашние туфли.
На Пятой Красноармейской, где он теперь обитал, в комнате рядом, стенка в стенку, жила красивая и еще чем-то неуловимо выделяющаяся из ряда женщина. «Анна Евгеньевна», — с удовольствием говорил он про себя, вдыхая легкий аромат ее духов. «Ваша комната — просто какой-то сказочный остров», — впервые попав к ней, непроизвольно воскликнул Котельников. Она плотно задернула оранжевые с легкими серебристыми разводами шторы: «Все объясняется очень просто. Я художник. По тканям». Он огляделся: соломенные циновки, веселые самодельные куклы на этажерке, яркие акварели на стенах. «Все это ваши работы?» Она кивнула: «Да, развлекаюсь в часы досуга». Насмешливо улыбнулась. Над ним? Над собой? Предложив чаю, в лицах рассказывала о разных знакомых художниках, о своей жизни во время эвакуации. Вечер прошел очень приятно, но уже назавтра Котельников поймал себя на нежелании как-либо продолжать это знакомство.
И все-таки судьба сумела их столкнуть. Как-то, придя в свою любимую Александринку, он вдруг увидел впереди Анну Евгеньевну и прежде всего обрадовался, что их разделяют целых три ряда, но почти тут же почувствовал странный укол: рядом с Анной Евгеньевной возвышался некто в солидном костюме, и Котельников с изумлением понял, что это ему неприятно. Весь вечер будет испорчен, успело мелькнуть в голове, но мужчина вдруг наклонился к сидевшей слева блондинке, и Александр Петрович вздохнул с облегчением: Анна Евгеньевна была в театре одна. После спектакля они столкнулись в дверях, и отступать было некуда Котельников весело поздоровался, улыбнулся. Погода стояла чудесная, и, без слов поддавшись порыву, они пошли к дому пешком. Говорили обо всем сразу, легко, не задумываясь. В увлечении прошли мимо собственного подъезда, свернули за угол, сделали круг, другой. Когда наконец поднялись к себе на площадку, Анна Евгеньевна предложила; «Идемте ко мне ужинать». Но Котельников отказался: «Увы, к сожалению — нет. Мне нужно еще посидеть над завтрашней лекцией». Через неделю он столкнулся с ней возле дома Подтянутая и оживленная, с приколотым к отвороту букетом фиалок она спешила куда-то и весело помахала ему рукой: «Нет, это не весна, а чудо, правда?» Он с трудом удержался, чтобы не обернуться, не проводить ее взглядом.
Весна будоражила. Михальчук, присмиревший в холодные зимние месяцы, заново начал произносить речи и суетиться, а потом, не откладывая, рванул в Москву: выбивать деньги, ставки и оборудование. Вернувшись, он вызвал к себе Котельникова и, приложив палец к губам, запер дверь: «Ты помнишь, конечно, тупицу Агеева? Так вот: он не только тупица, но и пройдоха. Черт его знает как, приобрел репутацию светила. Демонстрирует то, что ты делал перед войной. Ни тебя, ни Кромова даже не вспоминает и держится, как Колумб. А виной тому ваше, голубчики, чистоплюйство. Сколько раз говорил старику: „Николай Аристархович, публиковать надо каждое слово! Живем ведь не среди ангелов — среди людей“». — «Перестань горячиться. Все доведенное до конца было полностью опубликовано». — «Все, да не все. А теперь они заново изобретают велосипед и мечтают представить его открытием века. Не выйдет, голубчики. В худшем случае, мы заставим их поделиться. Ты бы послушал этих мазуриков! Словом, я уже дал заявку, и через месяц ты докладываешь в Академии».
Спорить с Михальчуком было бессмысленно, и Александр Петрович подчинился, хотя ощущал себя человеком, которого принуждают искать дорогу в разрушенный (отчасти и по его вине не спасенный) дом. С сорок первого года он не читал ни одной публикации по своей теме. А наука ведь не стояла на месте. В Штатах, в Англии сделано, надо думать, немало. А чтобы верно анализировать прошлые достижения и неудачи, надо хоть в общих чертах понять, как они выглядят с позиций дня сегодняшнего. Впрочем, сначала предстоит вспомнить день вчерашний. К счастью (на удивление?), архив скончавшейся не своей смертью клиники профессора Кромова был живехонек, и, просидев там около недели, он с уже разгоревшимся любопытством отправился смотреть новое: библиотека — стараниями Михальчука — пополнялась отлично.
Зарубежную периодику на дом не выдавали, и это Александра Петровича устраивало: все под рукой, все на месте, рядом необходимые справочники. Материал был огромный, результаты ошеломляюще интересные. «Как вы быстро читаете, — не то укорила, не то восхитилась библиотекарша, — откуда, если не секрет, у вас такой английский?» — «Английский у меня кошмарный, — отрезал Котельников, — но по своей специальности я, если нужно, прочту по-арабски». В пятницу он попросил очередной номер лондонского журнала, и девица — та самая — вдруг замялась. «К сожалению, он на руках». Александр Петрович
Выяснилось, что журнал у Ольги Степановны Зайцевой, но, к сожалению, Ольга Степановна больна. Вечером после работы девица готова была к ней съездить, так что, скорее всего, в понедельник… «Не в понедельник, а через час!» Попросив номер телефона Зайцевой, Александр Петрович сразу же набрал его, жестко уведомил болящую, что в шесть вечера заберет незаконно позаимствованный ею в читальном зале «London Medical Review», не слушая тут же бурно полившихся извинений, резко повесил трубку и, только уже отыскав нужный дом на Потемкинской и поднимаясь на третий этаж, осознал, что ведь, в сущности, он непростительно нагрубил не так уж и виноватой любительнице домашнего чтения научной литературы. Нужно было как-то исправить это, и когда Ольга Степановна, в теплом коричневом халате, с завязанным горлом и пылавшим не то от смущения, не то от жара лицом, произнесла, чуть задыхаясь: «Может быть, вы войдете хоть на минуту, отдохнете от нашей ужасной лестницы и вообще», — согласился чуть ли не с радостью: он совершит акт вежливости — и «инцидент будет исперчен». Вслед за горбившейся — наверно, все-таки от смущения — Ольгой Степановной он прошел в очень приятную, обставленную старинной мебелью комнату, соединенную распахнутыми двустворчатыми дверями с еще одной, соседней, кажется тоже большой и тоже очень приятной. Сев против него, Зайцева снова принялась извиняться, и тут он сообразил, что, конечно же, видел на заседаниях и в коридорах эту бесцветную аккуратистку. Впрочем, сейчас она не казалась такой бесцветной. Температура или волнение нежно окрасили щеки, и Александру Петровичу сделалось совестно: ведь он явно поднял ее с постели. «Нет-нет, — сказала Ольга Степановна, — я стараюсь немножко ходить. Температуру мы сбили. Но ангины противная вещь. Я с детства часто болею ангинами». Вид у нее был такой, словно и за ангины она должна перед ним извиняться. «Ну сколько же можно», — подумал Котельников и сделал решительную попытку сбить этот жалкий тон. «А я знаю прекрасный способ лечить ангину, — сказал он, прихлопнув ладонью по столу. — Надо полоскать горло армянским коньяком — и как рукой снимет. Я, правда, сам не пробовал, так как ангин никогда не бывало». — «Думаю, это действительно прекрасный способ», — прозвучал совсем близко грудной женский голос, и из соседней комнаты, откуда до той минуты не доносилось ни шороха, вышла очень немолодая, но стройная дама в темно-синем, до полу, мягком домашнем платье. «Моя мама Варвара Васильевна», — проговорила Ольга Степановна, еще сильнее заливаясь румянцем. Подойдя быстрыми решительными шагами, дама дружески протянула руку стремительно подскочившему Котельникову и пристально посмотрела ему в лицо блестящими живыми темными глазами. От взгляда и от пожатия веяло такой бодрой энергией, что Александр Петрович почувствовал нечто вроде прилива сил. Неужели все это вызвано седой женщиной пенсионного возраста, удивленно подумал он, но размышлять было некогда: отойдя к угловому шкафчику, Варвара Васильевна извлекла из него закупоренную бутылку «Армянского марочного» и, весело ею помахивая, спросила, можно ли полоскать горло за столом и в компании или и в самом деле нужно смотреть на коньяк как на настой ромашки. Котельников повторил, что своего опыта не имеет, и решено было, что Ольга Степановна сначала действительно уподобит коньяк настою лекарственных трав, а потом — вероятно, уже исцеленная наполовину — вернется в столовую, где Александр Петрович и Варвара Васильевна составят болящей компанию в полоскании горла, может, и менее эффективным, но куда более приятным способом. Бутылку откупорили, Ольга Степановна, взяв стакан, вышла, а Варвара Васильевна, расставляя тарелки и рюмки, сказала: «Очень приятно наконец с вами познакомиться. Муж, — легкий кивок на висевшую где-то в углу фотографию, — говорил мне, что Ника, он же Николай Аристархович, считал вас своим талантливейшим учеником». Она вдова Зайцева, наконец понял Котельников. Занудливейший был тип. И Кромов относился к нему без большого энтузиазма. Ника! Но они ведь ровесники. Может, вместе учились в гимназии или еще раньше — играли в песочек. Вернулась Ольга Степановна. «Ну как, лекарство подействовало? — спросила ее, чуть насмешливо, мать и, уже обращаясь к Котельникову, продолжила: — Терпеть не могу, когда возле меня болеют и лечатся; дух медицинский не выношу, даром что целую жизнь кручусь возле медиков». — «Мама доцент на кафедре химии в Педиатрическом», — прокомментировала эту реплику дочь.
Ушел Александр Петрович в тот вечер с Потемкинской, когда начало бить двенадцать. «Господи, вы же больны», — с шутливой растерянностью проговорил он, поспешно вставая. Мать и дочь засмеялись в ответ; прощаясь, одинаковым жестом подали руки. Когда через несколько дней, в институте, Котельников встретил выздоровевшую Ольгу Степановну, она уже не казалась ему бесцветной: была в ней своя миловидность, явственно проступавшая в минуты радости и волнения. До ночи просиживая над бумагами, Александр Петрович раза два вспомнил ее. Трогательная — да, это слово тут самое подходящее.
До московского совещания оставалось совсем уже мало времени. «Готово? Ну и как оно, прошлое, в свете новейших достижений?» — блестя глазами, спросил Михальчук, когда Александр Петрович принес ему текст. «Так же, как и в сороковом. За океаном делают то же, что делали мы. И с тем же отсутствием результата. Похоже, тут усердием не обойдешься. Либо мы все шли в тупик, либо, чтобы пробить барьер, нужен какой-то момент озарения». — «Так за чем дело стало? — Михальчук улыбнулся. — Знаешь, как называл тебя старик Кромов? Обыкновенный гений». — «Трепло ты», — попробовал отмахнуться Котельников. Но Михальчук, животом навалившись на стол, пробуравил его глазами: «Нет, Сашенька, он был прав. Поэтому я в тебя и вцепился». Котельников усмехнулся: «Напрасно. От меня толку не будет. Устал». — «Ну, усталый ты тоже неплох, — Михальчук весело подмигнул — А кроме того, вы, гении, непредсказуемы. Черт тебя знает, что еще выкинешь лет через десять!»