Прощай, Дербент
Шрифт:
На пороге стояла очень молодая женщина в скромном матово-сером костюме и розовой блузке. Борисову показалось, что ее лицо вдруг выступило из сумеречности лестничной площадки и придвинулось близко-близко. И он в растерянности смотрел на это лицо с коричневой крупной родинкой под левой скулой, у самой ямки на щеке, смотрел в синие яркие глаза, в которых одновременно были строгость, недоумение и вопрос. Он стоял, держась за край обитой дерматином двери, и казалось, что это лицо грезится ему в полутьме.
— Можно
— Да, да, пожалуйста, проходите. — Борисов суетливо отскочил от двери, освобождая проход.
Она переступила порог, притворила дверь. Борисов протянул руку к ее розовой квадратной сумке.
— Позвольте, я положу.
— Спасибо. Позовите, пожалуйста, Грачева.
Борисов пошел по коридору, оглянулся. Узкий, затемненный книгами проход создавал иллюзию большого расстояния, и в этом далеке светлело лицо, оно жило отдельно от костюма и сумки.
Он вошел в комнату и сразу наткнулся на вопросительный взгляд Сергея. Борисов подождал, пока Грачев, танцующий с Марой, приблизится, и сказал тихо:
— Там тебя спрашивают.
Грачев кивнул, извинился перед партнершей и вышел. Борисов хотел пойти следом, но Мара положила ему руки на плечи, и он стал танцевать.
— А кто пришел?
— Не знаю, — ответил Борисов, видя, как Марины глаза закосили от любопытства.
Рядом проплыло внимательное лицо Шувалова.
«У всех ушки на макушке, — подумал Борисов. — Но кто же это, кто?»
Пластинка кончилась, все сразу заговорили, принялись усаживаться, зазвенели рюмки, забулькало в горлышках бутылок.
Борисов взял свою рюмку, пригубил, выжидательно посмотрел на дверь. Он чувствовал, что эта женщина сейчас войдет.
Легкая портьера дрогнула, и опять ему показалось, что в комнату вошло только это светлое лицо в окружении красно-коричневых фламандских теней.
— Это Таня, — громко, стараясь перекрыть разноголосицу, сказал Грачев и повел ее по комнате, называя имена присутствующих.
Борисов стоял у окна. Грачев и Таня подошли к нему, обойдя всех.
— Мой друг, Валя Борисов.
Борисов склонил голову, пожал тонкую, не по-женски твердую руку. Он почему-то боялся смотреть ей в лицо и ждал, пока Сергей уведет ее, не поднимая головы.
— Так, надо выпить. Сейчас найду тебе чистую посудину. — Грачев отошел.
— Вы действительно друзья?
Борисов снова ощутил прикосновение волн этого голоса к лицу, поднял голову и встретил строгий вопросительный взгляд. Синева его была холодной и глубокой.
— Мы вместе работаем, — тихо ответил он.
— У него, по-моему, не может быть друзей.
— Почему? — спросил Борисов, с удивлением чувствуя, что сказанное этой женщиной задело его.
— Разве нужны друзья тому, кто полностью счастлив? Он не нуждается ни в помощи,
— Не знаю, я как-то не размышлял об этом специально, — сказал Борисов и подумал: «Любопытно, но эта женщина, кажется, тоже влюблена в Серегу».
Грачев подошел с большим синим бокалом.
— Вот, никакой другой посуды не осталось. Но это даже хорошо, — он улыбнулся своей грустной улыбкой, — потому что ты опоздала и надо наверстать. Держи.
Таня взяла бокал, взвесила в руке, сказала:
— Я не принесла тебе ничего.
— А ничего и не нужно.
— Потому и не принесла, что не нужно. Какая радость дарить человеку, которому наплевать на все подарки.
— Вот именно. — Грачев налил ей вина.
Борисову стало неловко слушать этот разговор, он хотел отойти, но тут балетной побежкой приблизился разрумянившийся Шувалов, шаркнул ногой и поклонился:
— Таня, разрешите вас…
Она отдала бокал Борисову и пошла танцевать.
— Вот так нужно ухаживать за женщинами, дорогой. А мы уже безнадежны в этом отношении, и давай выпьем по этому поводу, — сказал Грачев.
— Давай, — отозвался Борисов; ему очень хотелось спросить, кто такая эта женщина, но он чувствовал, что спрашивать не надо.
Грачев налил, и они молча выпили.
— Там тебе по замечаниям совсем небольшая работа. Кое-где чисто механические сокращения, и отчетливее сделать выводы, — сказал Грачев.
— А я думал, что зарезали. — Борисов поставил рюмку на подоконник.
— Увереннее надо быть, Валя. Вспомни, говорил же я тебе три года назад в этой самой комнате, что будет книжка и будет диссертация. И видишь, книжка вышла, неплохая книжка, а к осени и защитишься. — Сергей хлопнул его по плечу. — Теперь, дорогой, нужно о докторской думать.
— Да брось ты.
— А что? Нужно думать, так, исподволь выискивать себе тему. Вот ты помешан на Сасанидах, и думай.
— С чего ты взял? — с досадой спросил Борисов, он тщательно скрывал свое увлечение даже от Грачева.
— Да как ни придешь в библиотеку посмотреть новинки, так все, что об этом периоде, уже у тебя. А ты не смущайся. Вот с такого бзика и начинается ученый.
— Может быть.
Кружились, покачиваясь, пары на свободном куске паркета. Томилась белая ночь за окнами.
Борисову вдруг стало холодно в душной, накуренной комнате…
…Сын ромейского патрикия Анастасий Спонтэсцил шагом ехал по насыпи канала.
Безлюден был Ктезифон в этот поздний закатный час. Только плескалась рыба в канале, да в кронах деревьев, устраиваясь на ночлег, возились птицы. Где-то тихо заржала лошадь, и кобыла Анастасия ответила ей призывным ржанием.