Прощай, детка, прощай
Шрифт:
Мы с Энджи переглянулись и покачали головами. Сразу видно: Пул и Бруссард — опытные полицейские. Хелен открыла дверь и вошла первой, что позволило обойтись без ордера. «Необычный запах» — вполне подходящий предлог для появления полиции, а после того, как Хелен открыла дверь, войти на законных основаниях мог почти кто угодно.
Хелен вышла на булыжную мостовую и посмотрела на окно, из которого женщина жаловалась на кошек.
Одна из них, рыжая, полосатая, невероятно худая, с проступающими ребрами метнулась мимо Бруссарда, повернула за мной, взмыла в воздух, приземлилась на мусорном баке и пропала в консервных банках.
— Кошачьи
— У, мерзость, — сказала Хелен.
— Вы, — Бруссард указал на нее, — оставайтесь здесь. Не двигайтесь, пока не позовем.
Хелен порылась в карманах в поисках сигарет.
— Мне два раза повторять не надо.
Пул, оставаясь на мостовой, потянул носом воздух из дверного проема, обернулся к Бруссарду и, нахмурившись, кивнул.
Мы с Энджи подошли и стали рядом с ними.
— Копченая сельдь, — сказал Бруссард, — у кого-нибудь есть с собой одеколон или духи?
Мы с Энджи покачали головами. Пул достал из кармана флакончик «Арамиса». Я и не знал, что его еще производят.
— «Арамис»? — спросил я. — Его вроде перестали выпускать, нет?
Пул несколько раз поднял и опустил брови.
— И «Олд Спайс», к сожалению, тоже.
Он передал нам флакон, и каждый, не скупясь, помазал себе под носом. Энджи смочила и носовой платок. Хоть одеколон, казалось, обжигал ноздри, все же так было лучше, чем чувствовать запах, стоявший в доме.
«Копченой сельдью» некоторые полицейские, санитары и врачи называют трупы, успевшие некоторое время полежать в тепле. От образующихся газов тела, в которых кислоты могут безудержно течь, куда им вздумается, вздуваются, как воздушные шары, и происходит еще много всего, что не способствует хорошему аппетиту.
Войдя, мы оказались в прихожей шириной с мою машину. Зимние сапоги с выкристаллизовавшейся солью стояли рядом со стопкой февральских газет, лопатой с растрескавшимся древком, ржавой хибачи [14] и мешком с пустыми алюминиевыми банками из-под пива. Тонкий зеленый половик в нескольких местах был разорван, на ткани засохли кровавые отпечатки кошачьих лап.
Из прихожей мы попали в гостиную, освещенную светом с улицы и серебристым мерцанием еле слышного телевизора. В доме было темно, но серый свет все же проникал сквозь жалюзи, наполняя комнаты оловянным туманом, который, впрочем, не слишком скрадывал убожество обстановки. Половики были все драные, разных цветов и рисунков, заплатанные в соответствии с эстетическими вкусами наркоманов-хозяев. Стыки обрезанных и сшитых между собой частей местами выгибались, образуя подобие горных хребтов. Стены были обшиты светлой фанерой, на потолках чешуйками отставала белая краска. У стены стоял диван с рваным футоном, [15] и, когда глаза привыкли к тусклому серому свету, я увидел несколько пар глаз, смотревших на нас из его разорванной ткани.
14
Хибачи — традиционный японский гриль. Здесь — небольшая кухонная плита на древесном угле.
15
Футон — японский хлопчатобумажный матрас.
Из футона доносилось
И тут они на нас бросились.
По крайней мере, так нам показалось сначала. Исходу из футона предшествовал хор в десять глоток, и кошки — сиамские, полосатые, пятнистые — выбрались, извиваясь и цепляясь когтями за что попало, из дивана, перемахнули через кофейный столик на сшитый из частей половик, пронеслись между нашими ногами, не сумев вовремя остановиться, под острым углом врезались в плинтус и выскочили за дверь.
— Матерь божья! — воскликнул Пул и запрыгал на одной ноге.
Мы с Энджи прижались к обшарпанной стене. Клок густой шерсти соскользнул у меня с ботинка. Бруссард дернулся вправо, влево и отряхнул полы пиджака.
Мы, однако, кошек нисколько не интересовали. Они стремились к солнечному свету.
Снаружи донесся визг Хелен, по-видимому, животные выскочили в переулок.
— Срань господня! Помогите!
— А что я вам говорила?! — послышался визгливый голос, который, как я решил, принадлежал женщине средних лет. — Напасть. Господь наслал напасть на город Чарлстаун!
В доме стало вдруг так тихо, что я услышал доносившееся из кухни тиканье часов.
— Кошки, — сказал Пул с нескрываемым отвращением и отер лоб носовым платком.
Бруссард, согнувшись, рассмотрел отвороты брюк и стряхнул клочок кошачьей шерсти с ботинка.
— Кошки умные, — сказала Энджи, отходя от стены, — не то что собаки.
— Зато собака газету принести может, — возразил я.
— И диваны не потрошат, — добавил Бруссард.
— Собаки, когда голодные, не едят трупы своих хозяев, — сказал Пул. — А кошки едят.
— Уф, — выдавила из себя Энджи. — Не может быть. Правда, что ли?
Мы медленно прошли на кухню.
Оказавшись там, я остановился перевести дыхание и вдохнуть одеколон с верхней губы.
— Черт! — Энджи уткнулась в носовой платок.
К стулу был привязан голый мужчина. Рядом с ним, прижав подбородок к груди, стояла на коленях женщина, бретельки белого в черных пятнах засохшей крови неглиже свисали до локтей, руки за спиной у запястий и ноги у лодыжек были связаны между собой. Оба тела раздулись и побелели до оттенка вулканического пепла.
Мужчину убили выстрелом, который разнес ему грудину и верхнюю часть грудной клетки. Судя по размеру дыры, стреляли в упор из дробовика. И к сожалению, Пул оказался прав относительно пищевого поведения и сомнительной преданности кошачьих своим хозяевам. Но помимо повреждений, нанесенных выстрелом, временем и кошками, верхняя часть грудной клетки выглядела так, будто ее вскрыли хирургическими ножницами.
— Тут совсем не то, что должно быть, — сказала Энджи, не отводя глаз от зияющей дыры в груди трупа.
— Не хотелось бы огорчать вас, — сказал Пул, — но так выглядят человеческие легкие.
— Они должны тут быть, — сказала Энджи. — Меня сейчас вырвет.
Пул уперся шариковой ручкой в подбородок головы мужчины, приподнял ее и отступил на шаг.
— А, привет, Дэвид!
— Мартин? — спросил Бруссард и сделал шаг к трупу.
— Он самый. — Пул отпустил голову и прикоснулся к темным волосам. — Неважно выглядишь, Дэвид.
Бруссард обернулся к нам:
— Дэвид Мартин. Известен также как Малыш Дэвид.