Прощайте, любимые
Шрифт:
— А я разве зимовать собрался? — улыбнулся Федор. — У меня в районе деревень много.
Торопливо простилась Степанида. Федор и Катя взялись за руки и пошли по улице.
— Меня больше всего беспокоит, — сказала Катя, — что Михаил Тимофеевич вызывает подозрение. Не верят люди в наши родственные связи. А этот Кузьма Кузьмич одно время так зачастил, что мы с мамой не на шутку переполошились.
— Вот что, Катюша, — Федор крепко сжал Катину руку. — Утром я уведу Михаила Тимофеевича в отряд...
Подошли к дому Кати.
— Знаешь
Ворота были не заперты. Катя тихонько приоткрыла половину, придержала ее, и они проскользнули в середину без стука и скрипа. Запах сена и соломы напомнил аромат горячего осеннего поля. Катя попросила спички, зажгла висящий в углу фонарь, прикрутила фитиль на самый слабый огонек.
— Вот здесь Михаил Тимофеевич лежал около месяца. Мы думали, что не выживет, — она подала Федору лопату и указала место, где рыть.
Ящичек с документами оказался близко, на глубину лопаты. Федор достал сверток, подошел к фонарю, развернул.
— Тут вот партийный билет, — сказала Катя, — потом пропуск в наркомат обороны, удостоверение личности, а вот это медаль «XX лет РККА»...
— Ты возьми это домой, — попросил Федор, — а утром отдашь генералу... Гаси свой фонарь.
Катя подняла стекло, дунула на маленькое колеблющееся пламя. В амбаре стало темно и тихо. Эта тишина была какой-то таинственной и тревожной. Катя поймала в темноте Федину руку:
— Значит, опять прощаться?'
— Почему — прощаться? Не люблю я этого слова, просто терпеть не могу. Если мы уж пережили бои за Могилев, то теперь нас никакой черт не возьмет. И мы с тобой будем видеться чаще, чем ты думаешь. Во время походов по району я обязательно буду заглядывать сюда. Обязательно... потому что теперь... теперь мы не должны никогда разлучаться...
— Молчи... — прошептала Катя. Она закрыла его рот долгим и жарким поцелуем. Федор почувствовал, как ее тело обмякло у него на руках. Он поднял Катю и осторожно опустил на ворох свежей соломы. Губы их снова слились в поцелуе.
— Феденька... — жарко прижималась к нему Катя. — Прости меня, глупую... за все прости... родной мой...
Федя не мог говорить. Он задыхался от нахлынувшего счастья. Дождался наконец, что Катя пожалела, что девчонкой убежала от него на Дальний Восток, надеясь, что юношеская любовь позабудется, как забываются многие детские привязанности. Не знала она, что первое чувство бывает и последним, которым живут всю жизнь...
Катя спохватилась, когда где-то по соседству громко пропел петух.
— Господи, — прошептала она, — мы с ума сошли, Федя. Домой, немедленно домой. А то мама подумает, что...
— И пусть думает, и пусть знает... — сказал Федор, помогая Кате подняться. — Я даже очень хочу, чтоб она знала, Я сам пойду и скажу, что ты и Аленушка будете жить в моем доме, потому что жена не может жить отдельно от мужа...
— Ах ты мой чернявенький, — тихо засмеялась Катя. — Не спеши. Придешь в следующий раз, и мы
Они вышли за ворота. Федор проводил Катю к дому и крепко обнял ее на крыльце.
— До свидания, — прошептала Катя, — До завтра, Ты рано зайдешь к нам?
— Рано, — пообещал Федор,
Катя неслышно открыла дверь и юркнула в хату...
Длинны декабрьские ночи. Мать разбудила Федора, когда на ходиках было восемь часов утра, а на дворе царила темень. Федор хотел сразу же идти к Михаилу Тимофеевичу, но мать упрекнула, что он не предупредил ее и она не успела собрать на дорогу и продукты и зимние вещи — в лесу не в гостях.
Федор послушался матери и, пока она возилась в чулане, лежал на кровати и думал. Думал о себе и о Кате. Может быть, ей тоже не следует оставаться в деревне. Если Кузьма Кузьмич что-нибудь узнает о генерале, ей несдобровать. А Ксению Кондратьевну с малым ребенком никто не тронет. В лагере Кате нашлась бы работа. Может быть, Устин Адамович посылал бы их на задание вдвоем...
Мать поставила на стол дымящуюся паром картошку прямо в чугунке и сковороду яичницы. Федор умылся, сел за стол и услышал на улице топот ног и голоса. Кто-то торопился, почти бежал, а голосов разобрать нельзя было.
Федор вскочил из-за стола, набросил стеганку, выхватил из кармана пистолет.
— Сыночек, спрячь оружие, ради бога. Если немцы — сейчас у тебя никакой вины. Живешь дома, у матери. Ты ж не командир и даже не красноармеец.
В дверь сильно постучали. Конечно, не деревенские, не свои. Федор сбросил стеганку, снова сел за стол, хотя есть совсем не хотелось.
Мать вышла в сени, чтобы открыть, и тут же ее грубо втолкнули в хату. У порога стояли гитлеровцы с автоматами наготове. Вошел офицер, высокий, стройный, в черной кожаной куртке с погонами, сверкающих хромовых сапогах, брюках навыпуск. На чистом русском языке спросил:
— Мы не ошиблись адресом? Вы Федор Михайлович Осмоловский, а это ваша мать?
— Точно, — подтвердил Федор и встал из-за стола. — А в чем дело?
— Выходите. Оба.
Федор хотел было набросить стеганку, но офицер предупредил:
— Одежда не понадобится.
Их вывели с матерью на улицу. Светало, и Федор видел, как по всей деревне из хаты в хату шныряли гитлеровцы, видел, что у Катиного дома собралась толпа. Их подвели ближе, и сердце Федора екнуло —у стены амбара стояла совершенно босая Катя с Аленушкой на руках. Ксения Кондратьевна, рыдая, висела у нее на плече. В стороне, опустив голову, стоял под охраной Михаил Тимофеевич.
Федора и мать толкнули к стене амбара. И вдруг стало совсем светло, словно вспыхнуло солнце, осветив улицу деревни, по которой солдаты вели под конвоем людей, сюда, к Федору и Кате, и строгий строй автоматчиков напротив амбара. Только небо почему-то стало не светлым, а темным. Федор посмотрел туда, откуда шел этот яркий свет — горел его дом. Мать тоже увидела пожар и, обняв Федора, запричитала: