Просроченное завтра
Шрифт:
Алена не двигалась: вжалась в подушку и глядела в знакомое лицо затравленным зверьком.
— Потому что не хотела раздражать тебя еще больше. Я не могу, Дима. Ты не понимаешь. Это как с ребенком в постели… Дима, это противно…
— Ясно. Противно. Ну так и надо было сразу сказать!
Он шумно вылез из кровати, схватил с кресла одежду и вышел, снова шарахнув дверью, на сей раз дверью спальни. Алена схватилась за живот, и малыш толкнул ее так сильно, что продолжать лежать она больше не могла. Снова надо было вставать. Погасив
— Иди спи, — бросил он грубо. — Я не вернусь.
— Я за водой пришла, — прошептала Алена, продолжая двигаться в сторону холодильника.
Дима никак не отреагировал на ее слова: если только еще быстрее защелкал клавишами.
— Дима, иди спать. Тебе завтра за руль.
— Я сам решу, когда мне идти спать, — бросил он грубо, и Алена поджала губы.
Так нельзя — с ним надо помириться. До родов осталась неделя. Как они будут рожать… Еще и не пойдет с ней. Как она будет в госпитале одна?
— Дима, ты не так меня понял… — начала Алена осторожно, хотя и знала, что в каком бы контексте не прозвучала фраза, а ей действительно от поцелуев Димы стало противно. Она не хотела изменять Стасу даже так невинно.
— Лена, иди спать! — почти выкрикнул Дима.
Он не смотрел на нее, и свет из кухни лишь немного освещал темный салон. Его лицо высвечивал экран ноутбука — как монстра из ночных кошмаров.
— Дима, пойдем вместе…
Сердце билось в висках, голос дрожал, к глазам Алены подступали слезы. Он отбросил открытый ноутбук в сторону.
— Лена, что ты от меня хочешь?
Он повернулся к ней, но с дивана не встал.
— Я хочу спать. С тобой.
— Со мной спать ты не хочешь.
Алена сглотнула.
— Не в этом смысле, Дима. Почему ты все опошляешь?
— Опошляю? — он вскочил с дивана, но в кухню сделал всего один шаг. — Что пошлого в том, что я хочу свою жену? Да, Лена, ты представить себе не можешь, насколько ты сейчас сексуальна. Просто не можешь. Это не желание слить, как ты не понимаешь? Это другое… Желание слиться.
Он наконец вышел на свет, но между ними остался нейтральной полосой кухонный островок. В большой вазе стояли цветы, которые Дима принес ей, отмечая тридцать восьмую неделю беременности.
— Мне кажется, что я тебя потерял. Ты думаешь только о ребенке. И это он еще даже не родился. А когда родится, где во всем этом буду я? На работе? Зарабатывая для вас деньги? Лена, ну неужели тебе вообще не хочется меня обнять? Почему в тебя все атрофировалось? Ведь пишут, наоборот в беременность хочется секса. Дело во мне?
Он спросил это не с вызовом, а с болью — неприкрытой, и Алена стиснула губы. Как ему сказать правду? Правду говорить нельзя. Не сейчас. Рано.
— Во мне. Мне действительно страшно. Мне стыдно. Считай это так… Ну он же шевелится внутри. Ну ты сам подумай, как это…
Дима опустил
— Лена, это не стыдно. Ты себе навыдумывала. Я не знаю, — он мотал головой и не смотрел на нее. — Нельзя быть настолько серьезной. Ну, сама подумай… Врач же говорит, что у тебя никакого открытия, а уже пора бы… Давай постучусь к нему? Может, откроет папе?
Дима поднял глаза — они смеялись, но тут же потухли.
— Лена, ты чего? Ты плачешь?
Да, она не выдержала. Он тоже — рванулся к ней, снеся угол островка и даже не заметив боли. Прижал ее голову к груди и припал губами к волосам.
— Лена, из-за меня дурака плакать. Пожалуйста…
Алена вытащила руки, которыми прикрывала живот, и обняла мужа — скорее, по инерции, чтобы не упасть, а потом из жалости, но не к нему, а к себе: ей было противно от скопившейся в этом доме лжи, но она продолжала лгать ради ребенка. Она не может думать о себе, еще неделя или две, и правда откроется. И тогда не будет больше объятий, в которых так стыдно.
— Давай ложись, — Дима подтолкнул ее в коридор, ведущий к дальней распахнутой настежь двери.
В оба кабинета и в детскую двери закрыты, и только эта черная дыра ждет свою жертву. Алена легла в кровать и уткнулась носом в подушку. Димина рука опустилась ей на плечо. Она уже открыла рот, чтобы сказать «Дима, не надо…», но из него вылетело тихое:
— Только осторожно, ладно?
Дима дернулся от нее, точно от раскаленной сковородки.
— Лена, я просто тебя обнял.
Она уже выдохнула: хозяин — барин, так всяко лучше, она чиста перед собой, мужем и Стасом. Но вдруг Дима вернулся и коснулся губами ее уха.
— Ты действительно не против?
Она давно не слышала его голос таким низким. Она не против — это он хорошо сказал. Спросил бы, хочет ли она этого, пришлось бы врать.
— Ленка, ну поцелуй тогда меня хотя бы…
Да, он не добавил: а то как с резиновой куклой трахаться. Такой она себя сейчас и чувствовала: бесчувственной и раздутой, как шарик. Пришлось повернуться к нему: далось это с трудом, и спящий малыш перевалился на другой бок. Темнота скрыла заблестевшие на глазах слезы. Ей было стыдно перед всеми разом, и больше всего не перед сыном, а перед собой. Как же она вляпалась в такое дерьмо?
Отвечать на поцелуи особо не получалось — они не могли прижаться друг к другу из-за живота. Дима приподнялся над подушками, но теперь, вместо того, чтобы обнимать его за шею, Алена удерживала его живот над своим, хотя он и просил ее этого не делать. В итоге пришлось отвернуться. Дима целовал ей шею, а она все подтягивала и подтягивала плечи к ушам, чтобы избавиться от его губ. Хотелось крикнуть в голос — да сделай ты уже это и отвали! Но она сжимала зубы и молчала, только все выше и выше подтягивала к груди подол ночной рубашки, чтобы Дима догадался, что пора заканчивать с прелюдией. Теперь руки ее спасали грудь.