Простая Душа
Шрифт:
Тем не менее, он никогда не оставался вне притязаний какой-нибудь недальновидной собственницы. Первый брак случился в ранней молодости и кое-чему его научил – главным образом, тому, что при выборе невесты нужна изрядная осмотрительность в вопросе социальных ниш. Это же быстро поняла и супруга – крепко сбитая русоволосая Елена – и не раз поминала в сердцах хороший бабушкин совет: никогда не выходить замуж за человека не своего круга. Ее отличало незыблемое упорство в достижении целей. Главной ее тактикой в любом сражении было постоянство напора: она била в одну точку и не позволяла себе ни одной лишней мысли. Все должно было служить делу – укреплению семейного достатка и ее собственного небольшого бизнеса. Сначала это привлекло Астахова, он увидел в ней надежность, источник постоянного заземления, который так хочется иметь рядом, если сам склонен витать в облаках. Нравилась ему и ее грубоватая
Вскоре после этого ему встретилась Юлия, с которой они имели долгий вялый роман, завершившийся внезапным походом в ЗАГС, причем Андрей так и не понял, каким образом его к этому склонили. Впрочем, поначалу он ни о чем не жалел – вторая жена казалась ему чуть ли не идеалом. Они читали одни и те же книги и имели общих друзей. Ей нравился его мрачноватый юмор и, особенно, свобода в выборе слов – от чего бывает не так далеко до истинного или мнимого родства душ. Юлия и хотела слов – истинных или мнимых. Она работала корректором и очень гордилась знанием правил письменной речи, нередко придавая своей грамотности статус абсолютной. Чем дальше, тем больше это укоренялось в ее сознании как главная личностная сущность – поскольку прочие сущности отмирали одна за другой. Вскоре она стала нетерпима к сомнениям в собственной правоте, если дело касалось правописания и иже, и тогда Андрей Федорович впервые отметил в ней зачатки истеричности, вскоре расцветшей пышным цветом.
Когда-то у нее была привычка улыбаться с сарказмом всепрощения, так что один уголок губ полз по лицу, взбираясь вверх – и он испытывал к ней внезапную нежность. Но потом, все чаще, вместо саркастической улыбки ее губы морщились в капризную гузку, как у девочки, что хочет расплакаться, и Астахов почувствовал, что стремительно теряет интерес. Как-то раз он указал на неточность в ее корректорской правке, и Юлия обиделась неожиданно сильно, так что они не разговаривали несколько дней. Потом, месяца через два, они поспорили по поводу другого слова. Он открыл словарь, подтверждающий, что она неправа, а разъяренная Юлия запустила в него сковородкой и долго рыдала, запершись в ванной. Стало ясно, что и этот брак – не жилец. У Астахова завелись одна за другой несколько мелких интрижек на стороне, а потом в один прекрасный день Юлия пришла домой взвинченная и бледная, с красными пятнами на щеках, и, покружив бесцельно по комнатам, сообщила ему высоким голосом, что случайно встретила человека, который понимает ее как никто. Андрей только пожал плечами, чем несказанно ее взбесил. Она буйствовала, словно фурия, уличая его в равнодушии и эгоизме, и собрала вещи в тот же вечер, несколько ошеломив тем самым и Астахова, и нового своего кавалера, не ожидавшего, что события будут развиваться столь стремительно.
После этого Андрей Федорович, опять же подобно Крамскому, оберегал со всей решимостью беспечность своей холостой жизни. Романтические истории случались время от времени, но были весьма унылы – потому наверное, что он сам не верил в их успех. Он принял с некоторым сожалением, что чужие души – скверный энергоноситель: они плохо горят, все больше норовят тлеть и дают много дыма – не говоря уже о том, что некоторые из них довольно дорого стоят. При этом, в нем жила все же подсознательная тоска по «музе» – он выплескивал ее в бессвязных литературных опытах, не позволяя пробираться в свои книги, где его отношение к женщинам было скорее пренебрежительно-циничным. Наедине с собой, однако, он фантазировал довольно-таки часто, напридумывав немало теорий счастливого устройства личной жизни.
В какой-то момент, увлекшись НЛП, он подумывал даже, не насытить ли свой следующий текст краткими законспирированными инструкциями – и потом спокойно ждать результата. Идея показалась ему продуктивной: в конце концов, как еще извлечь собственную выгоду, властвуя над многозначным, владея недосказанным, обладая редчайшим из умений, столь пренебрежительно отвергаемым человечеством? Поневоле приходится лукавить – и приказ, скрытый коварно в каком-нибудь безобидном описании пейзажа, может оказаться очень полезной хитростью, думал Андрей Федорович и даже провел
Покидая Москву, Астахов лелеял еще одну иллюзию – о неиспорченных провинциальных барышнях, простоте их желаний и открытости душ. Так оно в общем и оказалось, но далеко не в той мере, в какой он ожидал. Иллюзия вскоре развеялась почти бесследно, хоть сразу по приезде в Сиволдайск у него случился пылкий роман с аспиранткой местного университета. Тогда по всей Волге начиналась мода на брюнеток – Астахова поразили в самое сердце волосы, черные, как смоль, и медовый обрис зрачка. Он вдруг почувствовал себя совсем юным, только лишь начинающим настоящую жизнь, и легко закружил аспирантке голову столичным стилем и изяществом рассуждений. Потом их связало и общее дело, он использовал ее как провинциальную модель – заставлял ходить по улицам, делать покупки, торговаться и скандалить, наблюдал за ней с жадностью вуйариста, пытаясь взглянуть на мир ее глазами, изобретая все новые хитрости и приемы. Это чрезвычайно ее возбуждало неделю или полторы. Она не жалела сил и горела будущим романом будто бы наравне с ним, но потом как-то сразу остыла, и между ними не осталось ничего, кроме секса, который, надо признать, очень нравился обоим. Но этого казалось мало, Андрей был подавлен и удручен. Он даже забросил едва начатый опус и никогда больше к нему не возвращался.
«В наивной искренности провинции есть огромный потенциал, – писал он Николаю Крамскому, – но его трудно вызволить на поверхность». И добавлял тут же: «Короток, короток интерес провинциалки…» – будто стараясь свести все к шутке и не показать, что и в самом деле уязвлен. Вскоре, впрочем, время и речной воздух излечили его от хандры. Он научился не требовать многого от сиволдайских подруг и признал, что в целом они все же отзывчивее высокомерных москвичек. Он быстро вычислил сущность странного обаяния местных женщин – гибрид жизнелюбия и провинциальной расслабленности. Они будто черпали энергию у большой реки, которая всегда рядом и всегда готова утешить. Склонностью к утешению тут отличались все, что бывало назойливо и бывало смешно, но куда чаще оказывалось приятно. Вместе с тем, именно тут, без аляповатого столичного грима, была ясно виден безнадежнейший дуализм, от которого не уйти даже в самой возвышенной из историй. Астахов чувствовал это особенно остро, прогуливаясь по набережной теплым днем, наблюдая вереницы молодых мамаш – с безупречными лицами мадонн, прекрасных и недоступных, озабоченных лишь своими детьми и отвергающих с полслова все прочие смыслы.
Это они, думал Андрей, есть главный оплот косности и реакции. В них – отрицание неординарного; в них – трясина, животный инстинкт. И в то же время, именно они – носительницы любви, ее причина и ее источник. В этом главная ловушка мироздания, и она же – главная его насмешка. Остальное вторично, ибо ничто не вдохновляет на созидание так, как любовь.
Может и мне не хватает вдохновения? – подшучивал он над собой с невеселой усмешкой. – Может, его и вовсе нет, а есть лишь тяга к черканию строк? Ее создает какой-то внутренний mobile непонятного свойства, и это тревожно, ибо он не вечен. Или это я не вечен, а ему все нипочем? В любом случае, тут никто не подскажет. А ведь это – большой, большой вопрос!
Глава 18
Покончив с завтраком, Андрей Федорович вновь прошелся по всей квартире, с неудовольствием поглядывая на часы. До встречи, от которой он не ждал ничего хорошего, оставалось не так уж много времени. Ему предстоял решительный разговор с любовницей, врачом-педиатром Анной – он собирался расстаться с ней и как раз сегодня хотел ей об этом сообщить. Как и все мужчины, Астахов не выносил объяснений и сцен, а при мысли о возможных реакциях – слезах, жалобах и упреках – у него заранее сводило мышцы лица.
Делать, однако, было нечего. Он быстро оделся, хлопнул себя по карману, проверяя, на месте ли ключи и бумажник, и вышел из квартиры, легко тронув пальцами индейский амулет – деревянные стрелы на кожаном ремешке. Когда-то он привез его из Мексики и с тех пор с ним не расставался. Прикосновение к темному дереву будто устанавливало контакт с духами и тенями древнего мира, но сегодня даже и это едва ли могло сулить удачу. Андрей Федорович криво усмехнулся и поспешил вниз, стараясь не споткнуться на выщербленных ступеньках.