Простая Душа
Шрифт:
Общая цель… – вновь произнесла она про себя. – Я ведь никогда не думала об этом. И еще об очень многих вещах – как бы ни оказалось, что он все передумал за нас обоих.
«Что загрустила, Лизка? – спросил Царьков, почувствовав ее отчужденность. – Завидуешь Евдокии, хозяйской дочке? Она тоже сероглазая и с косой – сказочник-то у нас наблюдателен, я гляжу».
«Для меня она не Евдокия, а Маша, – сказала Елизавета, стараясь звучать беззаботно, – а история и вправду хороша. Кто же Вы такой, Николай Крамской?» – вдруг спросила она вновь, как несколько часов назад.
Николай прошелся
«Художник Крамской был уже лет сто назад, – бесцеремонно заметил Тимофей. – Их, художников, вообще легион, на всех денег не хватит. Хоть, конечно, мы все тут готовы поаплодировать благородной амбиции. У тебя ж, наверное, амбиция не из слабых – и масштабный замысел на века?»
«На века, не на века, но замысел есть, – сказал Николай серьезно. – То есть, был когда-то, потом я его забросил. Сам виноват – потому и на тебя не обижаюсь, хоть ты и насмехаешься невпопад».
«Да ладно, – махнул Царьков рукой. – Какие уж там насмешки. Волк, он тоже – зубы скалит да не смеется. И я бы стал художником с тобой на пару – Лизкин бы вон нарисовал портрет».
«Зубы скалить ты мастак, хоть и не волк, а с портретом, как ни странно, в точку, – усмехнулся Крамской и вновь зашагал по комнате. – Портрет – это лучшее, что можно сделать – и сделать совершенно по-разному. Я вот придумал – можно составить из мельчайших букв. Из букв будут слова, а из слов – история прототипа: содержание увеличится в разы! Только не знаю, будет ли кто-нибудь разбираться – в этом проблема чрезмерности содержания. Даже книг теперь не читают, если написано слишком много».
«Книги скоро все сожгут», – встрял Тимофей с остротой, но никто не засмеялся.
«Портрет буквами – это хорошо, – пробурчал Фрэнк. – Где-то я про это уже слышал».
«Ну да, – воскликнул Николай с досадой, – конечно, тут я не первый. Все идеи уже повторены по многу раз. И мысли, и цитаты – все предлагается в сотнях копий, так что почти и не отличишь. Мироздание заботится, чтобы важное не пропало – дублирует, страхуется, но не в этом же суть. Главное – в воплощении, лишь в нем глубина – иногда забираешься в такие дебри… Это я лишь предполагаю, я ведь, признаться, никогда не пробовал рисовать. И зря, нужно было решиться – но я все ждал чего-то, искал подсказок. А вдруг их не будет вообще?»
У него вспотели ладони, и голос предательски дрогнул. Он замолчал, не договорив, чтобы не выдать себя.
«Вообще, про содержание – это я с тобой соглашусь, – сказал из темноты Царьков, больше не балагуря. – Напряженно с ним нынче, глянешь вокруг – урод на уроде. Назад, к макакам, эволюция вспять – и сам ты среди них, и никуда не деться. Такая берет тоска… – он нервно зевнул. – Прямо-таки смертельная, как в могиле».
Слова повисли в воздухе и не хотели падать. Все зашевелились, задвигались, кто-то судорожно вздохнул. «Зря вы о смерти», – сказала Елизавета, забралась на диван с ногами и обхватила колени. Было понятно, что ей страшно, и она не хочет этого скрывать.
«Эй, Юрец!» –
«Черт их знает, где они и что, – сказал он в сердцах. – Это вот штука куда страннее, а вы – Пугачев, народный царь… Что ему хозяйская дочка, он править хотел – на троне. А попал не на трон, а в железную клеть – и мы теперь в клетке, вместо кабака с салфетками. – Он деланно рассмеялся, потом откашлялся и вдруг спросил Уайта Джуниора: – А ты как думаешь, Фрэнки, откуда на Пугача свалился царский жребий?»
«Мне трудно судить, – пожал тот плечами. – Наверное, так бывает, когда родишься под особой звездой».
«Хо-хо, – хмыкнул Тимофей, – что-то чересчур мутно. Я такое и про себя скажу, а жребия настоящего нет как нет. Ты ж, наверное, признайся, тоже под особой родился и ждешь своего случая тайком?»
Фрэнк вспомнил о ненайденном кладе и почувствовал, как сожаление кольнуло иглой, но тут же отступило в дальний угол – к обрывкам несущественного или случившегося не с ним. «Мне объясняли, – сказал он серьезно, – что моя звезда очень обычна. Одна китаянка – она хорошо понимала в этом. Она рисовала такие схемы – как называется, я забыл».
«Что ж, – заметил Тимофей рассеянно, – будем считать, что ей видней. – Он шумно глотнул из бутылки с водой, поставил ее на бильярдный стол и вновь крикнул во все горло: – Юрец!»
«Не отзывается, сволочь, – пожаловался он непонятно кому. – Может вообще уплыл, черт его знает. Хуже нет, когда не понимаешь смысла».
«Вот летит орел, а во рту огонь, по конец хвоста – человечья смерть… – Елизавета напевала негромко, забившись в угол дивана. – Летит птица тонка, перья красны да желты, а по конец ее – человечья смерть… Вот вам загадки, кто отгадает? Это мне бабушка пела, которая по отцу». – Голос ее задрожал, было ясно, что она сейчас заплачет.
«Ладно, ладно, Лизка, – Тимофей подошел к ней и сел рядом, – выкрутимся, не трусь. Явится кто-нибудь, назовется, предъявит… Небось бабки хотят – я отдам, откуплюсь. Вы-то здесь вообще ни при чем, сердцем чую. Эй, приятели, – обратился он к Николаю с Фрэнком, – давайте еще что-нибудь расскажите, отвлеките даму от мыслей».
«Ты и расскажи, – мрачно откликнулся Крамской. – Твоя очередь, не наша. Да и дама тоже твоя».
Его терзали плохие предчувствия и раздражение на все и вся. Выговорившись, он стыдился своей откровенности – того, что разболтал потаенные мысли едва знакомым людям.
Как же все глупо, – думал он в бессильной злобе. – Высшая сила, предназначение, знаки… А на деле – пустое. Пугачева тоже вели знаки – только чтоб погубить поизощренней. Может, то же самое и со мной? Может, в этом наша астральная связь? Шутки, шутки… – он невесело усмехнулся и покачал головой.
«Ну а что я, – пробурчал Царьков, – я-то не лунатик, я историй таких не знаю. Ну вот, например… – он помолчал. – Например, Сиволдайск стоит на воздушном пузыре. Его когда-нибудь проткнут – и все, городу кирдык. И будет у нас море… А еще, когда-то давно остался тут на зимовку персидский хан со свитой. Так ведь целый город голодал всю зиму, чтобы его прокормить».