Просто мы научились жить (2010-2012)
Шрифт:
Лека подняла руку, чтобы махнуть ей, и не стала. Перевела взгляд на Женю и повезла ее обедать.
Она не могла понять, что происходит, и как ей теперь с этим быть. Проводила дни с Женей в веселой болтовне, в катании на досках, в бесконечных прогулках, но чувствовала, как сосет что-то под ложечкой и покалывает иногда настойчивыми напоминаниями.
С друзьями Женю не знакомила. То ли делиться не хотела, то
Много говорила о прошлом. Каялась, просила прощения, и снова заводила тот же разговор.
– Я все понимаю, Лена, – отвечала Женька на ее просьбы о прощении, – ты боялась близости, боялась стать ответственной не только за себя, и за другого человека. И сбегала сразу как только начинала привязываться. Я давно простила тебя, ведь теперь знаю – у каждого свой предел переносимости, каждый сам решает, насколько он готов приблизиться.
Говорили и о Марине.
– Я совсем другими глазами увидела ее за этот месяц. И по-другому посмотрела на все, что было между нами. Думаю, по-своему она правда любила меня. Но слишком разная у нас была любовь.
– Она все еще любит тебя, – мрачно сказала Лека однажды. Они сидели на песке и смотрели на серферов вдали.
Женя коснулась взглядом Лекиного лица и грустно улыбнулась.
– Я знаю. Но остаться она не смогла. И это значит, что ее любви мне по-прежнему недостаточно.
– Что это значит? – И снова кольнуло иголкой под лопатку. Лека поморщилась. – Хочешь сказать, если бы она не уехала, у нее был бы шанс?
– Я не верю больше в шансы, чудовище. Я верю в выбор. Марина свой выбор сделала.
Лека задумалась и улеглась спиной на песок. А она? А ее выбор?
Вот Женька – рядом, живая, теплая, любящая. Почему же в голове то и дело всплывает Дианино лицо? Почему вокруг постоянно мерещится ее голос? Не потому ли, что выбор сделан… Неправильно?
– А как же Олеся, и все, что было? – Спросила вдруг Лека. – Неужели ты ей все простила?
По Жениному лицу птицей скользнула тень. Она замерла, ни единый мускул не пошевелился на ее теле.
– В смерти Олеси виноваты мы обе, – глухим, незнакомым голосом сказала она, – и пока я не прощу за это себя, ее я не смогу простить тоже.
Лека кивнула и отвернулась. Слово прощение камнем застыло в ее груди, придавливая к земле и мешая дышать. Казалось бы, как просто… Взять и простить. Но все внутри отказывается, кричит, стонет – нет. Нет. Еще не искупила. Еще не заслуживаешь. Еще слишком больно.
Вечером она как обычно отвезла Женю в отель. У дверей они остановились и долго смотрели друг на друга. В Женькиному взгляде, во всей позе тела читалось: заходи. И – видит бог – ей хотелось зайти. Но она лишь пожелала спокойной ночи и с топотом сбежала вниз по ступенькам.
Мотоцикл встретил ее привычным блеском хрома и теплотой кожи. Она надела шлем и выехала на Легиан, привычно разгоняясь и не понимая,
– Все-то ты понимаешь, – кольнуло иголкой в обычное место, – все-то ты, милая, понимаешь.
Обгоняя редкие для ночного времени байки и машины, Лека свернула с трассы на Баланган и припарковалась у маленького домика с смешными выкрашенными желтой краской воротами.
Села на траву и стала смотреть.
В тишине и прохладе ночи она чувствовала себя одной в огромной вселенной, и лишь шум океана вдали говорил, что это не так.
На втором этаже вдруг зажегся свет. Лека вся подалась в сторону этого света, и разочарованно вздохнула, разглядев в окне Светку.
Свет погас, и темнота накрыла ее с головой.
С этой ночи так и повелось. Дни Лека проводила с Женей, а вечером, попрощавшись, ехала к этому маленькому домику, и, с замершим сердцем смотрела в его то темные, то загорающиеся светом окна.
Она чувствовала: конец близок. До сдачи фильма оставалось всего несколько дней, и решения ей предстояло всего два, хотя ей все чаще казалось, что решение на самом деле одно, и… Все-то ты знаешь. Все-то ты, милая, знаешь.
День, когда Женька купила билет на самолет, стал отправкой точкой.
– Когда? – Только и спросила Лека.
– Послезавтра.
И это "послезавтра" стало последним гвоздем, последним камнем, разбивающим лицо в кровь и отнимающим надежду на отсрочку.
– Я хочу поехать с тобой, – сказала Лека, и испугалась собственных слов, – раз уж ты не можешь остаться.
Они смотрели друг на друга, и любовь – острая, осязаемая, потоком кружила от одной к другой, разворачивалась вихрем и начинала кружить снова.
– Я люблю тебя, – говорила Женька сквозь соленые поцелуи. И это было правдой.
– Я люблю тебя, – откликалась Лека, и это было правдой тоже.
Они лежали на песке, обнимаясь, вжимаясь друг в друга каждой клеточкой уставших от разлуки тел, и словно пытались надышаться друг другом перед новой, новой и новой разлукой.
А потом была ночь, в которой Лека никуда не уехала. Она лежала без сна, глядя на Женькин затылок и сжимая зубы чтобы не позвать, не окликнуть, не прекратить к чертовой матери эту агонию, эту тоску и предчуствие расставания.
– Я нашла тебя, нашла наконец, и теперь должна отпустить, – думала она, мысленно касаясь губами Женькиных волос и затылка, – ты всю мою жизнь была рядом, даже когда тебя не было. И после стольких лет мы наконец-то встретились. Чтобы снова расстаться. Это несправедливо, слышишь? Это не должно быть так, не должно, не может…
Она плакала беззвучно, боясь разбудить, потревожить. И утром встала первой, чтобы успеть смыть следы слез на лице.
А потом был день, в котором они не могли оторваться друг от друга. Решали какие-то дела, собирали вещи, и боялись даже на секунду разомкнуть ладони.