Просто Наташа, или Любовь в коммерческой палатке
Шрифт:
— Но чтоб ты знал, я не собираюсь долго работать в коммерческой палатке. Месяца два с половиной — три, а потом буду поступать в институт.
— Ради Бога! Только не рекомендую идти в МГУ, на журфак.
— Почему? — удивилась Ирина.
— Чтобы снова не возвращаться в коммерческую палатку, — усмехнулся Сергей.
— Понятно, — догадалась Ирина. — Теперь мне ясно, почему ты не похож на типичного торговца.
— Ты что, учился в МГУ? — Наташа округлила глаза.
— Нет. Я с детства мечтал о коммерческой палатке, как о светлом капиталистическом будущем.
5
Наташа
Заметив грусть в ее глазах, Вадим Иванович усмехнулся:
— Не переживай. Изолятор — это лучшая наша комната, можно сказать — квартира. Многие студенты хотели бы там жить. Но я держу ее для особо важных гостей.
— Да какая ж я важная, — смутилась Наташа.
— Если Серега попросил, значит, важная, — невозмутимо пробасил Вадим Иванович. — Я даже обрадовался, когда он позвонил. Было дело, помогал мне, а сам ни о чем не просил. Теперь вот я ему помогу, так и должно быть. Давно его знаешь?
— Совсем чуть-чуть, — еще больше смутилась Наташа. — Только сегодня познакомились. Даже не знаю, почему он решил помочь мне.
— Чего ж тут непонятного, — хмыкнул Вадим Иванович, но, увидев, как напряглась Наташа, поспешно добавил: — Да ты не бойся, он парень хороший, не обидит.
Изолятор оказался по сути дела двухкомнатной квартирой на втором этаже с туалетом и умывальником. Одна комната была закрыта на ключ, в ней, как объяснил Вадим Иванович, он иногда работает, пишет, значит; а вторая — Наташина. Комната показалась Наташе вполне симпатичной: с розовыми обоями, деревянной кроватью, накрытой клетчатым верблюжьим одеялом. Еще там были письменный стол, обеденный, два стула и тумбочка. Ничего похожего на больницу или изолятор. А в общем коридоре была кухня, там стояли газовые плиты, можно было приготовить себе обед или ужин. Жилье понравилось Наташе.
Вадим Иванович принес постельное белье.
— Значит, так. Здесь, на втором этаже, студенты не живут. Вахтеров я предупредил. Ты не должна приглашать к себе гостей, устраивать какие-то праздники и не должна ходить по другим этажам.
— Да что вы, какие гости! Я, наоборот, боюсь, чтобы ко мне здесь приставать не стали. Я же одна…
— Могут и пристать, народ здесь сложный. Моя комната — вторая слева от лестничной площадки. Если что — зови. Но это вряд ли. Никто не знает, что ты здесь живешь, и лучше будет, если и не узнают. Пришла с работы или там откуда — шмыг по лестнице на второй этаж к себе и сиди там, как мышка. Ну, не как мышка, бояться особо нечего, но и афишировать свое место жительства не стоит. Понимаешь?
— Понимаю. Спасибо вам, Вадим Иванович.
— Ну вот и ладненько. Если что — заходи, не стесняйся. Сам когда-то по углам маялся, знаю, что это такое. Может, кастрюля или сковородка понадобится — дам. Пока.
Наташа застелила кровать, разложила одежду
Немного привыкнув к новой обстановке, Наташа сходила на почту, дала телеграмму матери, что поступила, учится, может быть, летом приедет домой, подробности — письмом. Врать было стыдно, а что делать? Если мать узнает все, что с ней случилось тут, она же тотчас же сядет в поезд и приедет забирать ее домой. Потом Наташа зашла в гастроном, купила колбасы, бутылку яблочного сока и вернулась в комнату.
Сергей обещал заехать вечером после работы, посмотреть, как она устроилась. А завтра она должна с утра идти в офис компании, которой принадлежат палатки на Калининском, и после этого, как объяснил Сергей, — на работу. Слово-то какое — офис! Где он находится, где эта палатка, как нужно торговать — Наташа понятия не имела, но Сергей сказал, что вечером все объяснит подробно.
Это и настораживало. Не просто так старается он для нее! А вдруг приедет и станет приставать, требовать чего-то нехорошего? Уже будет темно, место незнакомое, люди кругом — тоже. Что тогда делать? Не верилось, что Сергей может оказаться подлецом вроде профессора, но Ирка ведь предупреждала, что в Москве девушке, особенно симпатичной, нужно быть очень осторожной…
В шкафу перекладину, на какую полагалось вешать верхнюю одежду, заменяли вбитые гвозди. Сама же перекладина лежала на полу. Наташа взяла ее вместо палки, положила рядом с собой на кровать и стала ждать Сергея.
Поэт Иван Шерстобитов и прозаик Евгений Петинов, оба — студенты-заочники, вышли из дверей общежития, остановились. Шерстобитов, невысокий, плотный, с выпученными глазами и перебитым носом малый, сумрачно взглянул на своего товарища, невзрачного, щуплого блондина среднего роста в помятом пиджаке и давно не стиранных джинсах.
— Дрянь погода, — прорычал Шерстобитов. — Дерьмо собачье! Может, в Переделкино махнем, а, прозаик?
— Неохота, — мрачно отклонил предложение Петинов. — Лучше вернемся в комнату и допьем бутылку. Там хоть тепло.
— Худой ты, вот и мерзнешь, — рявкнул Шерстобитов.
Сам он был в расстегнутой до пупа фланелевой рубахе в синий цветочек, на шее болталась зеленая тряпица, вроде как платок.
— Слушай, Иоанн, — вяло тянул Петинов, — Шерстобитский… погнали обратно в комнату, не нравится мне здесь. Эта погода не способствует творчеству. Тоска…
— А что в этой стране способствует творчеству? — Голос у Шерстобитова был низким, зычным, как резкий звук контрабаса. — «Сникерсы»?! Нас тут на «Сникерсы» променяли! Суки! Суки! — заорал он во все горло. — Жрите свои «Сникерсы», ублюдки духовные! Подавитесь ими!
— Не подавятся, и не надейся, — буркнул Петинов.
На шум вышла Елизавета Петровна, вахтерша общежития.
— Ты чего расходился, Ваня? Никак, снова хочешь в милицию? Дождешься, вытурят тебя из института. А ну-ка замолчи и ступай к себе. Милиции нам тут не хватало.