Простреленный паспорт. Триптих С.Н.П., или история одного самоубийства

Влодавец Леонид Игоревич

Серега остановился в раздумье. С одной стороны, надо было как-то ликвидировать последствия этого стихийного бедствия. Будь Серега у себя дома, он бы распорядился быстро. Он несколько раз обрабатывал после подобных случаев ныне покойного Гошу. Надо было раздеть пациента, вытащить на крыльцо и пару раз окатить водой из ведра. Но тут, в чужом доме, да еще с интуристом, так вольно обращаться было нельзя. Поэтому Серега пошел к Джулии и сообщил, в каком состоянии находится ее землячок.

— Я видела. Он свинья. Пусть лежит до утра. Утром ему будет стыдно, и он поумнеет, не будет больше все в кучу. Я правильно сказала?

— Там кафель, — напомнил Панаев, — может простыть. И потом, рубашку и брюки надо бы замочить.

— Он зак… похоже на «заключенный», забыла

слово… когда купаются в холод, бегают в одних трусах зимой, как это?

— Закаленный.

— Си! Вот это. Он не заболеет. А все это, что сделал, будет мыть сам.

— Уж очень вы суровы, Джулия.

— Он дурак. Когда вы ушли, он ругался и пил водку. Два стакана, вот таких, для сока. А потом красное вино еще целый стакан — и все. Я хотела, чтобы он лежал здесь, со мной, а он кричал: «Я иду туда, я буду… любить Алю!» Кричал еще что-то, очень глупо. Меня он не хотел, и не мог. Ушел в туалет, теперь спит. Каналья! Мне осталось смотреть порно.

Серега нашел недопитую бутылку водки и налил себе рюмочку.

— Я тоже буду пить, — кивнула Джулия. — Налейте мне.

Серега налил, прикидывая на глаз, не свернется ли и эта представительница Европы.

— За трезвость! — предложил Серега.

— Но! За это не буду. Как у вас: дай Бог, не последняя!

Чокнулись. Серега разглядел в этом мире какие-то новые, а может быть, забытые краски. Жить стало проще и веселее, хмельной ветер снес сразу лет десять с жизненной усталости, захотелось бесшабашного, дерзкого. Потянуло к этим нежно-голубым глазам, к волосам цвета темной меди. Щекотал ноздри запах иноземных духов и прочей косметики. Серега поглядел в лицо своей визави с таким откровением, какого в трезвом состоянии никогда бы не допустил. Затем бес толкнул его взять Джулию за запястье, украшенное тонким золотым или позолоченным браслетом, где тикали маленькие часики, и осторожно поднести к губам ее тонкие пальчики.

— Это всерьез? — спросила Джулия, немного наклоняясь вперед над столиком.

— Это страсть, — ответил Серега, — страсть вспыхивает и угасает, но всерьез она или нет — никто не предугадывает.

— А если придет Аля? Вы не боитесь?

— Именно в этом и вся прелесть, — поглаживая Джулию по ладони, прошептал Серега так тихо, что сам едва расслышал. Но и Джулия разобрала и поняла его слова…

— Я ничего не имею против, — опустив веки, ответила Джулия. — Вы колдунчик. Я понимаю, почему Аля ушла с вами. Но она здесь. Если бы она была с Серджо, то я — ваша. Поймите меня.

— А мы запремся, — пробормотал Серега, едва удерживаясь, чтобы не сцапать ее в объятия. Сейчас, под хмельком, он был готов даже на насилие, а потому встал, сделал шаг к двери и защелкнул замок.

— Не надо, — попросила Джулия, отдавая дань женской традиции, но голос ее прозвучал так вяло и ненастойчиво, что обмануть Серегу не мог.

— Не бойся, — присаживаясь на корточки около сидящей на стуле Джулии, прошептал Серега, — я же вижу, что ты чуть-чуть стесняешься. Ну…

Он погладил обтянутое варенками бедро, еще раз поцеловал руку, наконец, привстав, неожиданно для себя уселся к ней на колени, оседлав ее вместе со стулом…

Она не крикнула, не охнула, слабо толкнула его в грудь ладошками, а затем улыбнулась и прошептала:

— Барбаро-московито! Мне тяжело так сидеть. Уно чентнеро!

Серега поднялся, обнимая итальянку за плечи, а затем жадно притянул к себе, в полной мере изведав упругую нежность ее тела, еще не освобожденного от одежды. Она уже не сопротивлялась, и когда губы их соприкоснулись, то поцелуй вышел долгий и жадный. На ложе они опустились мягко, не разжимая объятий и не отрываясь от губ друг друга. Лишь там они на какое-то время отпустили друг друга. Ж-жик! Распахнулась молния на варенках. Джулия подтянула колени к животу, помогая Сереге освободить ее тело. Прежде чем стянуть с нее штаны вместе с колготками и трусами, Панаев скользнул ладонями по мягким прохладным полушариям, по глубокой ложбине между ними, по пышному, с небольшими складочками животу.

— Подожди, — шепнула она в тот момент, когда он уже собирался

лечь, — там, в кармане — презерватив. Надо.

Серега подчинился — изделие было удобное, к тому же на упаковке было написано по-английски: «Ноу Эй-Ай-Ди-Эс», что по-русски означало: «Нет СПИДу».

«Нет» так «нет» — за СПИДом Серега не гнался. Он нежно вонзился в теплую и ласковую глубину, вжался в греющий полукруг охвативших его ляжек. Что-то было не то, и после нескольких медленных движений Серега лихорадочно стал расстегивать пуговки на ее блузке, а она в свою очередь помогала ему остаться совсем нагим. И лишь тогда, когда со щелчком распахнулся полупрозрачный бюстгальтер, явно меньшего, чем нужно, размера, и на теле Джулии не осталось ничего, кроме маленького шейного крестика, часов-браслета и сережек, только тогда Серега всецело занялся своим делом… Ух, как же это было отчаянно, бесстыдно и дерзко!

— О, миа Паганини, — корчилась Джулия, которая, как Аля, любила постонать во время сношения. Но стонала она по-другому: — Х-х-а-а… Х-х-а-а… Х-х-а-а!

У нее было все иное, не только стоны. И волосы, разметанные в обвораживающем беспорядке, и руки, которые были мягче и нежнее, и запах, и кожа… Все было не такое, а значит, пленяло новизной, немного пугало и одновременно раззадоривало. Если в самом начале еще зудела где-то неприятная мысль, что вот-вот может прийти Аля, то уже после первого, бесстыдного, почти истошного крика Джулии, Серега совершенно утратил всякое чувство реальности, он впитывал в себя секунды наслаждения и жил только этими мгновениями. Пусть все летит в тартарары, но это уже не отнимешь… А сознание того, что он, пусть еще матерый, но уже поистаскавшийся мужик, способен так лихо управляться с молодыми бешеными бабами, разве оно не воодушевляло? Что там вся эта дурацкая слава от мазни красками по холсту! Да если бы не было у Сереги такого вечера, как сегодня, — считай, что жил он зря. Что там на уме у этой распятой на диване Европы? Наказать своего дружка, который потянулся к чужой клубничке, да не сумел сорвать? Правильно, надо использовать межимпериалистические противоречия… Уж какое слово-то сладенькое, пикантное! Использовать! Использовать! Использовать!

— А-а-а-а! — вновь выкрикнула итальянка.

И Серега испытал что-то похожее на тот злорадный восторг, какой, наверное, охватывал когда-то его мать, снайпера Тоню, когда от ее выстрела валился наземь очередной из тех тридцати двух. Холодный, внешне незаметный, этот восторг как бы говорил: «Хорошо сработал. Давай еще!» И он давал! Горячил, растирал, разминал эту гладкую заграницу, холеную, культурную, снисходительную к восточному варвару. Да, конечно, тут не без стремления к экзотике! Может быть, он в ее коллекции под трехзначным номером. Американцы больше любят кататься по свету, да и денег у них побольше, но и Европа к тому тянется, не желает быть хуже других. Серджо, небось, тоже потаскал Джулию по континентам. Кто знает, с кем они баловались в Африке, в Азии? А теперь вот самая редкостная коллекционная вещь — россиянин. Если итальянские мужчины наверняка попробовали русский секс, раз у нас этот товар, оказывается, в наличии, то среди их соплеменниц таких осведомленных куца меньше… Тут в Сереге, в его перебаламученном сознании, поднялись на поверхность и завертелись какие-то полоумные мысли, закрутились когда-то слышанные фразы: «За поруганных жен и дочерей наших, за слезы матерей…» Черт его знает, откуда их принесло, только уж очень они казались к месту и ко времени… Да!

Серега с каждой новой секундой все больше зверел. Его пьянили свобода и власть над этим гладким, скользким, извивающимся телом, покорно и даже с восторгом принимающим маленькие мучения от его буйствующего организма. Джулия даже и не догадывалась, не чуяла, что в основе так радовавшего ее Серегиного неистовства лежит не любовный, а, скорее, шовинистический угар. Она была Европа, малюсенький полуостров Гигантской Евразии: голова — Пиренеи, труди — Альпы, правая рука — Аленины, левая — Скандинавия. И клином, снимая все и вся, мчались по гладким европейским шоссе могучие русские танки… Ура-а-а-а-а-а! Вышли к Ла-Маншу! Пленных нет!