Простреленный паспорт. Триптих С.Н.П., или история одного самоубийства

Влодавец Леонид Игоревич

В доброе старое время никто бы близко не подпустил никаких иноземцев к Серегиному жилищу, да и вообще к его родному городу. Но сейчас перестройка и гласность, иностранцев пускают даже на атомные полигоны, поэтому и Серега стеснения не испытывал. Пусть видит землячка Тициана, что это такое — Русь кондовая.

— Вот видишь, — сказала Аля, — вот здесь живет русский гений. Отопление — дровами, газ — из баллона, водопровод — на улице, туалет — тоже. Зато — собственность.

— Я

бы хотела иметь такой дом, — кивнула Джулия, — этот город и этот деревня. Этот дом — ла фундаменто до культура национале, так? Как у вас говорят, «корни».

— Да-да, — кивнула Аля, — корни-то есть, только яблок не видать.

— Это родители? — спросила Джулия, рассматривая фотографии, висевшие на стене.

— Да, мама и папа. Это я в четвертом классе, а это — Зина, сестра, в том же примерно возрасте.

— Это военный? — спросила Джулия, глядя на стриженого лопоухого Серегу в гимнастерке с ремнем и блестящими пуговицами.

— Нет, обычная школа, форма такая была.

— Как солдате, очень смешно. У сестры тоже форма, так? Похоже, как это… Горничная… Из старины.

— Между прочим, — сказал Серега, — я еще не все картины тебе отдал, Аля. Вот тут, в этой комнатухе, еще куча лежит.

— Правда? А что ж ты их зажал?

— Да тебе и сейчас все не увезти.

— Покажи, а?

Серега порылся в верхнем ящике облезлого комода и откопал ключ от бывшей своей комнаты. Там, в комнате, лежало еще около сотни холстов, примерно шесть десятков Серегиных и более сорока работ его учеников, изокружковцев и пионеров.

— Вот мои запасники. Цените!

Серега открыл дверь и впустил в пыльное, мрачное помещение своих спутниц.

— Свет бы зажег, — проворчала Аля.

Серега щелкнул выключателем, но тут же вспомнил, что лампочка здесь перегорела еще в прошлом году. В запасе лампочек не было. Они пропали в здешнем хозмаге уже давным-давно.

— Не врубается, — сказал он виновато, — давно сюда не заходил.

— Ну, тогда вытаскивай их, — велела Аля, — в большой комнате посветлее…

— Что, все? — проворчал теперь уже Серега. — Трактор нашли, да?

— Ну хоть что-нибудь.

— Да они все в пылище, начихаетесь.

— Тащи-тащи. Смотри, Юлька, вот каково отношение русского гения к своим творениям. Он их ни в грош не ставит. А во всем виновата система!

Серега вынес первый попавшийся холст, сдул, насколько возможно, пыль, а потом, намочив чистую тряпичку, осторожно протер.

— Так, — пробормотала Аля. — Вот неизвестный Панаев. Это что, пейзаж?

— Да, — сказал Серега, — это вид с крыши дома. Сидел на трубе с этюдником на коленях и сделал акварельку, а потом понравилось, перенес на холст маслом.

— Летом тут красиво, — оценила Джулия, — небо — как в Италии… Почти.

— Бывает, — неопределенно произнес Серега. — Еще тащить?

— Давай, давай! —

потребовала Аля. — Держать такие вещи в пыли и гноить! Ты преступник и вредитель.

Серега принес еще пару холстов, менее пыльных.

— «Утро в березовой роще», — с апломбом объявила Аля, уверенная, что угадала название картины. — Явное подражание классике, но со своеобразием, верно, Юля?

— Это называется «Снайпер», — усмехнулся Серега. — Тот человек в нижнем углу картины справа, который умывается росой, через несколько секунд будет убит. Вот там — видите? — между листьев — вспышка.

— Это русский или немец? — спросила Аля.

— Это человек, — повторил Серега.

— Неужели так было? — приглядываясь к картине, произнесла Джулия с легким ужасом. — Солнце, зеленые листья, белые березы, трава, роса, человек улыбается, трет спину полотенцем — и будет убит?

— Мне так мама рассказывала, — пояснил он.

— Она была врач, так? На войне?

— Она была снайпер, — сознался Серега.

— Надо же! — покачала головой Аля. — Я и забыла…

Третий холст; немного помятый, был совсем в иной манере, и Джулия даже удивилась:

— Это тоже ты?

На холсте был изображен мрачный, гнетуще-коричневый, изборожденный трещинами, плоский ландшафт — не то солончак, не то еще какая-то пустыня. Посреди нее стояло неведомо как выросшее зеленое деревце, а к деревцу со всех сторон бежали многочисленные и зубастые крысы.

— Здорово, — оценила Аля. — Это уже ближе к «Истине». А как называется?

— «Нетерпимость», — ответил Сере га.

— Жестоко, — вздохнула Джулия, — ты очень жестокий, Панаев. Даже жесточее Гойи.

— Не надо меня с великими сравнивать, — сказал Серега, — а то от гордости лопну. Еще принести?

— Таскай, а мы будем смотреть.

На этот раз Серега загреб сразу четыре картины и, пыхтя, приволок их на суд дамам.

— Вот это называется «Рай для двоих», — представил Панаев первый холст.

Изображен был шалаш на берегу речки, дымящийся костерок с ухой, кипящей в котелке, рыба, подвешенная на нитке между двумя деревьями, пара удочек на траве и четыре голых ступни, торчащие из шалаша. Женщины усмехнулись: две большие ступни были повернуты пятками вверх и располагались между двумя маленькими.

— Пошленько, но смешно, — произнесла Аля, — это по личным впечатлениям?

— Это я сама куплю, — предложила Джулия, — я люблю такой юмор.

Улыбки улетучились, когда Серега показал еще одно полотно. Верх картины был нежно-голубой, низ — иссиня-черный. На голубом фоне темноволосая женщина и белокурый мужчина тянулись друг к другу. Их тщательно выписанные обнаженные торсы так и светились здоровьем и силой. Однако в черной части картины продолжением их тел служил лишь мертвенно-белесый голый костяк, скелет.