Простреленный паспорт. Триптих С.Н.П., или история одного самоубийства
Шрифт:
— Вери интрестинг! — воскликнул Клингельман. — Итс вандефул. Бит арт.
— Мистер Клингельман сказал, что это очень интересно, это чудесно, это большое искусство, — сообщила переводчица.
— Вы хотели бы познакомиться с автором? — спросил Владик.
— Йес, — кивнул Клингельман.
— Позвольте представить — Сергей Николаевич Панаев.
Владик все-таки выглядел при этом неважно, немного. по-холуйски. Мацуяма-сан тоже обернулся.,
— Очино приятно. Кендзо Мацуяма, — и вежливо поклонился, а затем дал Сереге визитную карточку.
— Ай м вери глэд ту си ю, мистер Панаев! — Клингельман сделал демократическую улыбку и тоже подал Сереге визитную карточку. Серега как-то чутьем понял, что и ему бы следовало дать свою, но откуда же ее возьмешь?
Пока
— Мистер Клингельман надеется, что ему удастся приобрести вашу картину, и полагает, что она будет украшением его коллекции современного искусства. Он также надеется, что вы найдете время посетить его в США. Он всегда будет рад видеть вас в своем доме. Он был бы рад, если бы вы разрешили взглянуть на ваши работы в вашей мастерской.
— Час от часу не легче! — громко вздохнул Иван Федорович на ухо Степанковской.
— А у него, у Панаева вашего, жилищные условия приличные? — прошептала Нелли Матвеевна.
— У кого они тут приличные?! — сокрушенно вздохнул Иван Федорович.
Серега это слыхал, ему стало жалко начальство.
— Передайте мистеру Клингельману, что я не привык показывать незаконченные работы, — сказал он переводчице.
Степанковская подарила Сереге весьма благосклонный взгляд. Иван Федорович нежно улыбнулся. Клингельман нахмурился, насколько позволял этикет, но тут же понимающе улыбнулся: дескать, иного я от тебя, голодранца, и не ждал!
Серега, воспользовавшись тем, что чета Розенфельдов и Мацуяма принялись в очередной раз обсуждать достоинства «Истины», решил пройтись по выставке и поглядеть, что же тут есть еще. Ребята выставлялись все больше молодые, кое-кто даже в дети ему годился: 20–25 лет согласно табличкам под картинами. Меньше — тридцати-тридцатипятилетних. Ровесников он не нашел вовсе, но были два-три старичка-любителя из бывших зэков. Творения у них, само собой, отражали лагерную тему. Похожие на картинки из жизни гитлеровских лагерей, которых Серега достаточно нагляделся, откровения эти за душу не брали. Мрачные, скрюченные фигурки, зеленовато-землистые лица узников, подчеркнуто безжалостные морды охраны, бараки, вышки, проволока — и никакой мысли. Если бы заменить ватники и ушанки на полосатые робы и береты, а гимнастерки с ромбами на эсэсовские мундиры, то мало бы что изменилось. Это была еще одна… новая ложь, убедительно замаскированная под правду.
Молодые изгалялись как хотели. Свобода творчества неслась на вороных! Какой-то В.П.Рожков… 1969 г.р., из Москвы изобразил колоссальных размеров зубастую рожу с густыми бровями. В отверстую пасть рожи уходил бесконечный эшелон с техникой, машинами, людьми, продуктами, животными, лесом, кирпичом, углем и прочим. Все понятно, наше благосостояние сожрал Брежнев. Молодой вы, товарищ Рожков, а уже глупый. А вот К.Л.Марусева, 1963 г.р., видать, долго думала, чем бы удивить народ, а потом нарисовала, извиняюсь, крупнокалиберную задницу, из которой высверкивал огромный глаз. Называлось творение «Взгляд в прошлое». Любопытные зрители могли посмотреть многих художников в натуральном виде: один неплохой паренек, старательно подражавший Пластову и в манере, и в колорите, изобразил «Автопортрет в бане с женой», где предстал эдаким распаренным русобородым удальцом, весело охаживающим веничком молоденькую пышную женку. Хорошо сделано, весело и по-доброму. Была еще отважная красавица, не побоявшаяся объявить миру: «Я — гений чистой красоты». Красавица позировала сама себе и так подробно все выписала, что ее можно было демонстрировать в анатомическом театре. Особенно рельефно смотрелись ребра, тазобедренные суставы и коленные чашечки.
Было много того, что не вылезало за привычные, классические рамки. Натюрморты, пейзажи, портреты — тысячу раз виденные, петые-перепетые и запетые. Очень много авангардного арьергарда — мало понятные самим авторам спирали, кубы и черные пятна, не вызывавшие ни эмоций, ни рациональных мыслей.
Задержался Серега только у двух вещей. Одна из них называлась «Красное яблоко». Около этого полотна у
Эффект был мощный; совершенно непроизвольно хотелось выдавить стекло и взять яблоко, но, увы, никто этого сделать не смог бы. Призрак удачи, счастья, благополучия, дьявольский обман… Другая вещь оказалась еще более сильной, хотя и принадлежала она кисти художника 1970 г.р., некоего Н.И.Иванова.
Сложнейшее по исполнению многофигурное полотно чем-то напоминало «Вечную Россию» Глазунова, но Иванов не подражал мэтру, а скорее, пародировал его. Толпы людей в костюмах разных эпох не смотрели на зрителя, а как бы проходили мимо него понурые, усталые, злые, словно солдаты 41-го. В толпе мелькали какие-то экипажи, тарантасы, броневики, танки, тачанки, «Жигули», «Победы», «Чайки», «Эмки», «Зисы», «Зилы». Катили на катках петровский ботик и крейсер «Аврора», репинские бурлаки тянули лямкой огромный лафет с «Энергией» и «Бураном». Суворов на коне подгонял, нахмурившись, колонну из Т-34, ленинского броневика и современной БМП. Александр Невский, сидя на броне, держал готовый к бою «Калашников», а петровский хренадер тащил на плече дегтяревский пулемет. Красногвардейцы несли израненного Багратиона. Большая и пестрая группа женщин толкала тяжелую повозку с железной клеткой, где сидела в цепях Екатерина II. Раненого Чапаева, должно быть, кричавшего: «Пусти, я сам!» — заботливо вели под руки белые офицеры. Сталин в мундире генералиссимуса бережно нес на руках царевича Димитрия. Лев Толстой, в кольчуге и с боевым топором за поясом, брел рядом с Сусаниным, у которого на шее висел ППШ.
Помимо россиян топали в их потоке и другие народы. Какой-то восточный хан, не то Мамай, не то Кончак ехал в кузове полуторки на тюках с хлопком. Пугачев подсаживал в грузовик Анну Леопольдовну с Иоанном Антоновичем. Кавказские горцы во главе с Шамилем вытаскивали из грязи застрявшую «катюшу», а мимо них, буксируемая танком времен Халхин-гола, тарахтела на высоких колесах арба с красными латышскими стрелками. За ними с группой партизан отечественной войны — 1812 или 1941 годов, Серега не понял — шел скромный полковник Брежнев, списанный с полотна Налбандяна. Три петровских труд, ника тащили ящики. Такой жз ящик валялся на земле разбитым, из него вывалились наземь палки с надписью «НКВД СССР». Бенкендорф заботливо укладывал их обратно, а помогал ему Малюта Скуратов. Мартынов, Дантес и Николай I укладывали в цыганскую кибитку связки сочинений Пушкина и Лермонтова. Пушкин же сидел за рулем открытой «Чайки», куда бригада строителей БАМа под руководством Петра I в кожаном фартуке пыталась погрузить токарный станок времен лозунга «Догнать и перегнать». Автокраном управлял Лермонтов. Некрасов крутил ручку «фордзона-путиловца», над которым висел лозунг «Даешь колхоз!», а протопоп Аввакум тащил под мышкой «Капитал» Маркса…
Перечислять все и всех было бесполезно, глаза разбегались, но оставалось одно: жуткое, чудовищное, невероятное надвигалось на всех этих людей, великих и малых, мужчин, женщин и детей. Некоторые испуганно глядели назад, другие сжимали оружие, третьи делали какое-то дело и старались не оборачиваться, не отвлекаться. Что было там, за левым обрезом картины, понять было трудно. Лишь в левом верхнем углу виднелась какая-то чернота, не то туча, не то дым, не то стая воронья. Зловещим был и вид неба — мрачный, багровый тон, тяжелые бурые облака, черные крестики и стрелки улетающих куда-то самолетов.
— Страшновато… — с завистью сказал Серега. — Что же это ему привиделось?
Он сказал вслух, и подошедший откуда-то худой и длинноволосый… с мушкетерской бородкой «спектровец» пояснил:
— Картина предупреждает о возможной гибели всего и о необходимости спасения… Спасение — в Боге, которого Россия забыла, и она идет к нему со всем тем, что имела…
— То есть с танками, оружием, ракетами, станками и телегами?
— И с Толстым, Пушкиным, Лермонтовым, Некрасовым…
— А дела НКВД тоже с собой?