Простреленный паспорт. Триптих С.Н.П., или история одного самоубийства
Шрифт:
Очень кстати пришлась эта фраза из Пушкина.
— Правда? Вы верите?! Вы верите, что он не виноват?! — встрепенулась мать, будто Серега принес ей весть, что сын ее не убит, а только ранен и через неделю будет на ногах…
Ох уж эти русские матери! Даже надежда на то, что сын погиб как честный человек, их ободряет.
— Да! Верю! Он не мог! — повторял Серега, и Светлана Павловна, плача у него на плече, говорила сквозь всхлипы:
— Спасибо вам, спасибо, родной вы наш!
За что?!
…Когда Серега вернулся домой, он застал Зинку и Ивана у телевизора. Удачно
А Серега, хлебнув чайку, пошел «мурзильничать». Точнее, он соорудил еще один подрамник и обтянул его холстом. Он получился точно такой же, как и два предыдущих, — Серега уже знал, что картина будет завершать триптих. Еще до ночи, то есть до того, как лечь спать, он положил грунт. Ему отчего-то казалось, что он может не успеть… Черт его знает, куда он торопился?
В ГОСТЯХ
Пятница, 27.10.1989 г.
И действительно, торопился он зря. Едва он явился на работу, даже не успел еще подняться наверх, как к парадному входу клуба подкатила «Волга». Из нее пружинисто выскочила Аля.
— Поедем, — сказала она, — ты должен их проводить. С начальством я сейчас все обговорю.
Естественно, Иван Федорович протестовать не стал. Он вообще сильно побаивался Алю. Скажи она, чтобы бывший майор пополз по-пластунски, — исполнил бы. Это было довольно странно, потому что Серега знал — зря заведующий ни перед кем не угодничает.
— Мне бы переодеться надо, — заметил Серега, когда Аля открыла перед ним дверцу, — неудобно в джинсах.
— Неудобно штаны надевать через голову. Время поджимает. Нам надо успеть в Митино к 14.30, а сейчас уже без пяти одиннадцать. Пальто у тебя черное, вполне траурный вид.
— Вчера меня Лена приглашала, — произнес Серега, когда Аля уже гнала «Волгу» по шоссе.
— Я знаю. Ты ее вчера привел в полную депрессию. А она — сволочь, потому что не сказала тебе прямо, что я просила тебя быть на похоронах. Конечно, она утверждала, что я ее оскорбляла, да?
— Нет, она просто обиделась за то, что ей высказала все, что между нами было.
— Ты считаешь, я неправильно сделала? По-моему, чем меньше недомолвок, тем лучше. Зачем ей сохранять какие-то иллюзии? Мне кажется, что мы друг другу понравились. Как?
— Ты права, как всегда, — улыбнулся Серега.
— Эти три ночи мы будем вместе, — заявила Аля. — Правда, у меня дома родня, но ко мне в комнату никто не суется и дурацких вопросов не задают. Кроме того, можно съездить на дачу, у нас не хуже чем в городе.
— Не в пятнадцать комнат? — съехидничал Серега, вспомнив Алины рассуждения об особняке Степанковской.
— Нет, нормальная дача для генерал-лейтенанта.
— Это твой папа?
— Нет, дедушка. Папа пока полковник. Но перспективный. Хотя, честно говоря, все это смешно. При нынешнем положении вещей.
Машина пронеслась мимо злополучного
— Не очень это нахально, — сказал Серега, — крутить любовь в день похорон? Я так понимаю, что для тебя он, как говорится, «супруг перед Богом». Уж очень не по-вдовьи ты себя ведешь. Я и то смущаюсь.
— Ты еще скажи, что веришь в Бога, — хмыкнула Аля, — ты ведь страшный тип, между прочим, знаешь?
— Почему?
— Хорошо убиваешь, заметаешь следы. Слыхал, Долдонов и Крюков признались?
— Слышал. Прямо тридцать седьмой какой-то. Сознаются в том, чего не делали.
— Ты наивный, Панаев. Конечно, ты сравниваешь сейчас дар Божий с яичницей, когда говоришь насчет тридцать седьмого. Тогда одно дело, сейчас другое. Раньше власть делала с людьми что хотела, а теперь умные люди что хотят с властью, то и делают. Я тебе могла бы рассказать, что и как вершится у вас в городе, в районе, области, но не буду. А то ты, я боюсь, при своих архаичных взглядах, пожалуй, начнешь партизанскую войну.
— Но ты знаешь?
— Да, знаю. Я знаю, где слабые места у вашего зава, у Степанковской, у ее районных холуев и областных патронов. Мы ведь интеллигенты, очень хорошо знакомые с зарубежным опытом. А он дьявольски богат. Так что все ваши провинциальные механизмы очень легко в нужном месте подмазать и закрутить в заданном направлении.
— Это что же, вроде мафии?
— Мафия — это ваш район, а возможно, и область. Мы — тоже мафия, и у нас есть общие интересы. Это примитивно, но это так.
— Слушай, а почему вы так легко простили того парня, что сжег «Исход»?
— Он купил ее за двойную цену. Представь себе: картина испорчена нитрокраской, реставрацию проводить трудно, наши реставраторы бесплатно ее делать не будут. На аукционе она не пошла. Угробить еще тысячу на реставрацию, не имея гарантии, что расходы окупятся? А тут этот «мемориальщик» выплачивает две цены. Разве плохо? И ему хорошо, и нам.
— А картина пропала.
— Знаешь, это не первое произведение искусства, которое погибает. Но если откровенно, то мне ее не жаль. Вторичная работа, явно подражательская, практически без ясно выраженной мысли. Немного гротеска, немного парадоксов, какой-то мистический страх неизвестно перед чем. А то, что автор покончил жизнь самоубийством, то это, прости меня, банально и пошло. Самоубийство — удел слабых. А выживают сильные.
— А ты сильная?
— Да. Во всяком случае, силы я в себе чувствую. Я делаю свое дело, оно мне интересно, и я могу не оглядываться ни на кош.
— Ну а законы?
— Закон — что дышло, куда повернул, туда и вышло. Все наши законы можно объехать на кривой. Уж это-то пора бы понять. Конечно, можно и проколоться на чем-то. Вот история с этими ребятами — это прокол. Чрезвычайное происшествие, несчастный случай. Могло быть хуже, скажем, свидетели перестрелки нашлись бы или кто-то остался жив. Ты бы не забрал пистолеты, испугался, пошел сдаваться. Могла подняться буча, в принципе твоя стрельба спасла нас от многого. Во всяком случае, расходов понадобилось бы больше.