Простреленный паспорт. Триптих С.Н.П., или история одного самоубийства
Шрифт:
— Что еще? — холодно спросил Серега.
— Я прошу тебя приехать в Москву. Завтра мы будем их хоронить.
— А мальчишек?
— Не знаю. Они меня не интересуют. Приедешь?
— Возможно. Если ничто не помешает. Только мне негде остановиться…
— Остановишься у Али. У нее отец — достаточно высокий чин. Пять комнат на пятерых; отец, мать, бабушка, дед и она сама. Адрес я тебе дам.
— Да? Но она меня не приглашала. А к тебе я не поеду, извини.
— Напрасно. Я не стала бы покушаться на твое целомудрие.
— Мне неприятно. Я не хочу видеть «Невского» и «Фрегат».
— Я сегодня
— Счастливого пути.
— Безжалостный ты, — вынесла Лена приговор. — Прощай!
Серега выпустил ее за дверь и услышал, как удаляется стук каблуков по паркету. Нет, вовсе не безжалостный он был, а стыдливый. Нельзя, невозможно ему изображать раскаяние, если раскаяния нет! И так уж весь во лжи. А за ложь мать всегда карала «высшей мерой».
Помаявшись до обеда в клубе над кинорекламой, Серега отправился в Дом пионеров. Сегодня на занятия пришел только один — тот самый новичок, который на вопрос: «Какого цвета снег?» — ответил: «Мутно-прозрачный». Звали этого новичка Володя, а на Вовку, Вову и тем более на Вовочку он не откликался. Последнее Серега понимал — как-никак, Вовочка был героем многочисленных и очень похабных анекдотов.
— Ну что, будем заниматься? — спросил Серега. — Или по случаю холода отменим?
Действительно, в Доме пионеров отопительный сезон еще не начался. Только ли в нем не топили или еще где-то, Серега не знал. В клубе топили вовсю, а дома небось уже сейчас грела печь Зинаида.
— А можно не отменять? — сказал Володя.
— Можно.
— Я вам, Сергей Николаевич, хочу вопрос задать. Вот скажите, почему живопись до сих пор не отменили? Ведь есть же цветное фото? Щелкнул, проявил, и вот — готово.
— А почему нужно отменять? И вообще, как можно отменить?
Серега даже растерялся, хотя подобный вопрос слышал не впервые. Его поразило, что вопрос был поставлен именно так: «Почему не отменили?»
— Нам в школе говорили, что раньше у нас многие виды искусства запрещали. И науки запрещали: генетику, кибернетику, еще что-то. А почему живопись не отменили?
— Ну, как сказать… Многие направления у нас не то чтобы запрещали, а не поощряли. Зачем — не знаю. Наверное, не нравилось, что многие видят мир не так, как на фотографии.
— Но ведь на фотографии — правда. Все как есть. А если я нарисую такое, чего не бывает, то это будет уже неправда?
— Ну это как сказать. Если ты нарисуешь то, что видится тебе во сне, — это будет правда или нет? А во сне бывает и такое, чего на самом деле быть не может.
— А зачем это нужно? — удивился Володя очень искренне.
Серега задумался. Он таких вопросов никогда не задавал.
— Ты любишь рисовать? — спросил он у мальчика.
— Люблю.
— А если бы тебе запрещали, рисовал бы?
— Смотря как запрещали бы… — Теперь Володя задумался.
— Самым строгим образом.
— Наверное, нет.
— А почему, когда я сегодня предложил отменить занятие, ты остался?
— Потому что хочу рисовать.
— Значит, у тебя есть такая потребность — рисовать, тебе будет чего-то не хватать, правильно?
— Да.
— Ну тогда ты ответил на свой вопрос. Живопись существует потому, что люди этого хотят. Можно, наверно,
— Это я понимаю. Но не дышать нельзя потому, что умрешь. А если не рисовать… ничего не случится.
— Разве? Ты ведь так не думаешь.
— Нет, думаю. Я люблю рисовать, но не знаю, зачем это нужно. Мне папа говорит, что все это ерунда. «Лучше бы, — говорит, — модели строил!» Я сказал, что мне нравится рисовать, а модели строить не хочется. Тогда он сказал: «Если бы все делали то, что хочется, а не то, что нужно, то мы бы с голоду все умерли. Люди строят дома, выращивают пшеницу, делают машины не потому, что им хочется, а потому, что это нужно. А зачем нужна твоя мазня?» Вот я и думаю…
— Ну а разве не нужна никому красота? — спросил Серега.
— Нет. То есть нужна, но не всем. Мы в то воскресенье с мамой ходили в клуб смотреть выставку. Верни-саж… Там на некоторых картинах висела табличка «Продано». Вашу я видел, «Истину». Не будете обижаться?
— Нет.
— Она мне не понравилась. Это вроде разговора, который начали, но не закончили.
— Я уже написал продолжение. Может быть, увидишь когда-нибудь. И будет еще одна. Триптих.
— Не знаю. Только мне больше всех понравилась другая. Она называется «Исход». Но все мимо нее проходили. А один парень из «Мемориала» стоял-стоял, а потом вдруг выхватил баллончик с краской и начал на нее пшикать. «Береты» его сцапали и увели, а картину сняли.
— Это правда?! — вскричал Серега, мгновенно вспомнив, что стояло за этим единственным и столь трагическим полотном.
— Да. Разве вы не знали?
Как объяснишь пацану, какие дела проскочили через Серегину жизнь с понедельника до четверга?! Да и другим, наверное, было не до испорченной картины, когда шесть человек в одну ночь расстались с жизнью…
— Кто это сделал?
— Не знаю, — немного испугавшись, сказал Володя, — знаю, что из «Мемориала». Он кричал, когда его уводили, что нельзя потакать последышам сталинизма. Только я подумал... В общем, я подумал, что живопись не нужна… Если ее можно портить.
— Ну, это же хулиган. Ему дадут пятнадцать суток, а то и больше.
— Нет, его уже выпустили. Он на нашей улице живет. Если бы он такое сделал с моей картиной, я бы его убил.
— Если это так… — Серега даже не знал, что сказать.
— И еще я понял, что они врут! — неожиданно зло воскликнул мальчик. — Если Сталин таких расстреливал, он был прав.
— Не знаю, — откровенно признался Серега, — по-моему, ты торопишься… Сейчас такое путаное время, что надо быть осторожней. Иначе можно такого наделать… ведь было уже такое, когда хотели все поскорее и побыстрее. Не так сказал — в расход, не так думаешь — тоже. Этот «мемориальщик» из той серии. У него тоже сейчас все перевернулось в мозгах, он стал фанатиком, он не может даже видеть картину, где изображен Сталин. Ему наплевать, почему, для чего, что думал автор. Он видит символ врага, фетиш, жупел такой-то. А вообще, у них неглупые, хорошие парни, они хотят, чтобы все, кто был несправедливо замучен, напоминали нам: не делайте глупости, жалейте друг друга, не хватайтесь за оружие.