Простреленный паспорт. Триптих С.Н.П., или история одного самоубийства

Влодавец Леонид Игоревич

— Не спеши, еще не вечер.

— Это ясно, — говорил Сере га, но потом, спустя минуту, опять делал то же.

— Ну уж ладно, — с притворным сожалением сказала она.

Аля наконец разомкнула руки и вместе с Серегой опустилась на четвереньки. Тут уж было совсем не мытье.

Вода немного бурлила, по ванне ходили волны. Серега, просунув ладони под Алины груди, мягко поглаживал их гладкую, прохладную от воды кожу. Аля, низко нагнув голову, заглядывала себе под живот, хихикала и бормотала:

— А я все вижу, а я все вижу…

— Что взять с этой баловницы?!

Какое-то время спустя Аля жадно задышала, напряглась, откинула голову назад и тоненько взвизгнула:

— И-и-и-и-их!

Серега

заторопился, пытаясь ее нагнать, но взялся за дело так энергично, что Але пришлось взвизгнуть еще раз. Лишь после этого и ему довелось крякнуть от удовольствия.

…Ополоснувшись под душем, распаренные, исполненные друг к другу величайшей нежности, они вдвоем замотались в одно огромное, как парашют, махровое полотенце и, прижимаясь телом к телу, не то обтирались, не то ласкались.

— Хорошо-о, — хмурясь, сказала Аля, закидывая руки за голову, когда Серега бережно смахивал полотенцем последние капли воды с ее розовых, крепеньких грудок, — ой, как хорошо-о! Знаешь… я тебя люблю… Я смешная, правда?

— Нет, — Серега привлек девушку к себе и коснулся губами ее ароматного румяного лица, — одного не пойму, за что мне такой подарок? Может, ты чертом подослана, а?

— Угу, — ослепляя Серегу улыбкой в очередной раз, мурлыкнула Аля, — специально прямо из ада. Совращать закоренелого праведника. Только пока не совращайся, ладно? А то перегорим раньше времени. Все-таки еще времени много. Пойдем перекусим.

Запахнувшись в два длинных махровых халата и взяв под мышку белье, принесенное Алей, они вернулись в комнату. Дверь Аля изнутри заперла на ключ, выдернула из розетки телефонный шнур. Затем нажатием кнопки она опустила на окно плотную, почти непроницаемую для света штору. На несколько секунд стало совершенно темно, Серега даже потерял ориентировку в пространстве. Но тут Аля включила маленькие светильники, которые создали вокруг обстановку интима, уюта и вседозволяющей откровенности.

— Поставить что-нибудь нежное? — спросила Аля, порылась в шкафу «Фоно» и вставила в магнитофон кассету. Ангельские голоса «Битлз» затянули «Лав стори», мотив, который у Сереги отпечатался в душе еще в давние годы…

— Помоги мне раздвинуть лежбище, — попросила Аля.

Диван развернулся в просторное четырехспальное ложе.

Аля и Серега застелили его хрустящей свежей простыней, двумя одеялами и четырьмя подушками.

— Так, — сказала Аля, — теперь можно и трапезничать.

Из бара-холодильника она вынула запечатанную бутылку грузинского марочного вина. Серега последний раз пробовал такое аж в семидесятом году, когда возвращался из армии. Нечего и говорить, что в его родном городе такого вина не видали со времен культа личности, ну, может быть, волюнтаризма. Нарзан, кипрский виноградный сок в бумажных пакетах — красный и белый, тарелочка с затейливо украшенным салатом, шпроты, разложенные звездочкой и припорошенные зеленью, наконец, тарелка с бутербродами — все это Аля доставала быстро и ловко, размещая на маленьком столике. Маленькие рюмки под вино, хрустальные стаканы под минеральную и сок, вилки, ложечки — все занимало свои места точно и грамотно, по всем правилам сервировочной эстетики.

— Сразу видно, — заметил Серега, — что я в гостях у дизайнера.

— Конечно, — кивнула Аля, — ведь это наука о красоте и целесообразности, их разумном сочетании. В сущности, это наука и искусство одновременно, главным предметом которых является красота быта. Искусство как бы приземляется, а человек возвышается. Вот представь себе: я кладу на этот столик газету, на газету грубо нарубленный соленый огурец, селедку

с торчащими во все стороны костями, ломаные куски хлеба. Ну само собой, вместо этого вина — бормотуха в граненых стаканах. Вот натюрмортах, правда? Ты, сидя за таким столом, чувствуешь себя персонажем «На дне», каким-то парией, голодранцем, даже подонком. И ты говоришь о грубом, грубыми словами, ты испытываешь не желание, а похоть, и стремишься не к женщине, а к самке. Причем даже твое видение мира ухудшается… Ты думаешь, что тебя обделили, сам себя перестаешь уважать…

— Ну, это, конечно, все-таки не совсем верно, — воспользовавшись паузой в речи собеседницы, усомнился Серега. — Ведь, мне кажется, обделенным человек чувствует себя не потому, что стол накрыт не по правилам, а потому, что на столе нет таких продуктов, как, скажем, у тебя. Пойди-ка найди у нас в городе хотя бы шпроты!

— Это я понимаю, — вздохнула Аля, — и от этого мне тошно. Ладно, чего душу травить! У кого-то нет, а у нас — есть! Вот тебе штопор, действуй!

Серега больше привык к пластмассовым пробкам, которые просто срезал ножом. Белые головки с водки отковыривались еще проще. Однако на его счастье штопор оказался неплохим, и, не разворотив пробку, Серега вы-. дернул ее из горлышка. Пурпурное, черно-красное вино заполнило рюмки.

— Начнем, как говорится, за упокой, — произнесла Аля. — Не чокаясь. Чтоб земля им была пухом.

Выпили. Да, это вино было ароматное, сладко-хмельное, в нем чувствовался вкус винограда. В нем не было приторности, не было и кислоты. Съели по нескольку бутербродиков, запивая виноградным соком, принялись за салат.

— Второй тост — твой, — объявила Аля.

— За здравие или за упокой?

— Что-нибудь среднее, — попросила Аля.

— Хорошо. Тогда я предлагаю выпить за то, чтобы, помня о мертвых, мы не забывали о том, что еще живы!

— Согласна, — одобрила Аля, и они вновь осушили рюмки.

Доели салат, золотистые шпротинки с украшавшей их зеленью, почти половину бутербродиков. Большую часть их, конечно, съел Серега. Все-таки он не так часто ел осетровый балык, малосольную кету, красную и черную икру, холодную телятину, буженину, салями. Кроме того, он не представлял себе, что можно делать бутерброды с отварной морковкой, свеклой и свежим огурцом. Появление последнего в конце октября его само по себе изумило.

— Ну, третий тост — и последний — за здравие: да здравствует наша любовь! — провозгласила Аля. На сей раз чокнулись и выпили как бы на брудершафт, сцепив локти.

— Ой, я, кажется, пьяненькая, — хихикнула Аля, — потанцуем?

Магнитофон играл какую-то плавную, тревожащую мелодию, а неведомая Сереге певица, чуть похрипывая, издавала время от времени сладострастные стоны и вздохи. Танец сводился к тому, что Серега и Аля, обнявшись и тесно прижавшись друг к другу, ходили босиком по ковру, чуть покачиваясь из стороны в сторону. Потом пояса халатов как-то сами собой стали развязываться. К концу танца они уже просто стояли на месте, прижавшись друг к другу обнаженными телами, и целовались, чувствуя аромат вина на губах. Халаты упали с плеч, Серега поднял девушку на руки и мягко опустил на ложе. Но не все сразу, они еще помучили друг друга, пообвивали друг друга руками и ногами, поприжимались друг к другу, пошарили руками по коже, потрогали самые нежные и отзывчивые на ласку места. Лишь потом Аля замерла, раскинула руки и, закрыв глаза, уронила голову на подушку. И было пять жарких, бессовестных минут, когда плавная мелодия из магнитофона вдруг сменилась тяжелым, забойным роком, от которого исходил бешеный ритм страсти, безумия и азартного бесстыдства…